Софья Пророкова - Репин Страница 32

Но быстро наступило разочарование. Одаренных мастеров кисти мало, все только ремесленники-иконописцы. Мало и вяло думают, мало знают. По-прежнему он среди них — самый образованный человек. Интерес к этой группе земляков быстро иссяк. Захотелось окунуться в толщу народа, ближе узнать его чаяния.

Рано наступила в тот год зима. Запрягали они с отцом легкие санки и мчались по укатанным зимним дорогам в деревни и села. А нередко Репин вскакивал на коня и один отправлялся в путь. Гостем заявлялся на свадьбы, слушал споры на волостных собраниях, толкался по ярмаркам, базарам. Смотрел, рисовал в свой альбомчик все, что поражало: интересный тип, живая сценка, далекая снежная улица. И — дальше, на постоялые дворы, в кабаки и трактиры, туда, где собирается простой люд, где спорят и дерутся, пьют и веселятся.

Наполнил альбомы живыми зарисовками, наслушался откровенных излияний, навидался, чем живет и дышит русский крестьянин.

Чугуев нравится все больше. Поленову Репин отзывается о нем восторженно: «И как он колоритен, оригинален! Одно слово — Испания!»

И Репин проникся мыслью, что место их всех — у родной земли, только она напитает животворными соками, подвинет кисть на большие, значительные произведения.

В противовес советам Стасова Репин отговаривал Поленова возвращаться в Париж. Он расхваливал увиденную им в Чугуеве жизнь, звал его тоже припасть к этому неиссякаемому источнику вдохновения. С увлечением рассказывал он, как действительность, доселе никем не изображенная, заиграет на его полотнах, как подпадет он под обаяние поэтической правды жизни.

Сам тем временем весь уходил в изучение быта крестьян. Темы одна за другой теснились в его голове, гак и просились на холст. Если бы можно было сейчас восстановить лист за листом альбомы с чугуевскими зарисовками и напечатать их, они лучше всяких воспоминаний показали бы, какие наблюдения производили на художника большее впечатление, что питало его творчество.

Рисунки этой поры мало сохранились. Увиденные сцены находили отражение в картинах, которые нам кажутся теперь подступами к чему-то большому, главному, что еще предстояло сделать. Художник изобразил спор в волостном правлении, солдата, вернувшегося с войны. Это как бы наброски с натуры. В них уже виден зоркий глаз наблюдателя, окрепшее умение запечатлевать на холсте куски подлинной жизни.

Шло накопление сил.

Надо всегда помнить о всех замыслах, какими живет в данное время художник. Голова его может пылать от наиоригинальнейшей идеи, все силы своего таланта он отдает ей и поискам композиции, воплощающей идею. А этого еще никто не знает. Новое волнует и питает мозг, выходя на поверхность в виде самых беглых черновых записей мысли.

Проходит немало времени, пока эта идея примет зримые очертания и отольется в виде какой-то композиции.

Первое, еще неясное впечатление — пеньки, оставшиеся от густого леса на косогоре. Очень много пеньков, уходящих вдаль.

Всколыхнулись воспоминания детства, когда он с матерью выходил из церкви и шел со всеми прихожанами за иконой, которую несли «на колодец». Воспоминания обновились новыми впечатлениями от увиденного уже теперь крестного хода. Два раза встретился он с этим шествием, и мысль о картине на эту тему приобретала уже более определенные очертания. Она зрела долго, неторопливо, постепенно вытесняя все другие планы.

Из долгих и пристальных наблюдений складывалось представление о пореформенном крестьянине, об этом рабе, который еще не полностью осознал дарованную ему свободу и вериги, какие ему эта свобода несла.

«Мужичок из робких», названный так художником явно иронически, — одно из первых крупных созданий после заграницы. Это не просто портрет определенного человека. Нас даже не интересует, как его зовут, откуда он родом. Это русский крестьянин, который — пройдут годы — начнет бунтовать и палить помещичьи усадьбы, отбирать свои попранные права у тех, кто годами держал его в рабстве.

Таким же картиной-портретом смотрится и другой созданный в Чугуеве образ, названный Репиным «Мужик с дурным глазом». Хотя мы знаем, что писан он с дальнего родственника художника, в этом недобром взгляде читается жизненная повесть человека, перенесшего унижение, горе, нищету. Это тип простого русского человека, в котором пока преобладает ненависть. Но именно это чувство толкало людей, подобных ему, на решительные действия, на то, чтобы изменить свою тяжкую долю.

Эти две картины по многозначительной психологической характеристике, по уверенной манере письма, по остроте социальной оценки отрываются от всего, созданного Репиным за границей, и сближаются с шедевром ранней молодости — «Бурлаками».

НЕ ВЫНОСИТЬ СОР ИЗ ИЗБЫ

На передвижной выставке 1878 года в числе других произведений Репин показал своего «Протодиакона». От картины исходила такая властная сила мастерства, что не было зрителя, который бы не остановился перед этим приметным холстом.

Прямо на зрителя смотрел человек в черном облачении, с огромным посохом в толстой руке, с глазами, оттененными резкими черными бровями, с лицом, исторгающим чревоугодие, наглость и силу.

Вся чревоугодная, блудливая, продажная поповская Русь вставала в этом облике человека, твердо держащего посох. А был это всего-навсего чугуевский дьякон Иван Уланов, которого Репин написал со всей правдивостью своей возмужалой кисти.

Годами копившееся в сердце презрение к представителям духовенства достигло в картине отточенной звучности.

В Чугуеве этот портрет стал быстро известен. Все признавали в нем исключительное сходство, а сам портретируемый чрезвычайно возгордел и был доволен, что выглядит на портрете столь солидно и важно. Чугуевцы не раз видали его в менее торжественных позах, когда он выплывал из кабачка, прильнув к отнюдь не церковной чаше.

Репин писал о своей модели:

«А тип преинтересный! Это экстракт наших дьяконов, этих львов духовенства, у которых ни на одну йоту не попадается ничего духовного — весь он плоть и кровь, лупоглазие, зев и рев, рев бессмысленный, но торжественный и сильный, как сам обряд в большинстве случаев».

Сейчас «Протодиакон» украшает репинский зал Третьяковской галереи и, по мнению Грабаря, мог бы быть признан шедевром мировой живописи, если бы не несколько традиционный колорит этого полотна. Академическая привычка к рыже-коричневому подмалевку, сделанному жженой сиенной, все еще очень сковывала колористические возможности Репина.

На предстоящую в 1878 году Всемирную выставку в Париже Репин хотел послать своего «Протодиакона». Но руководители русского отдела выставки — представители Академии — не отважились на столь смелый поступок. Они предпочли оставить портрет дома и не выносить сор из избы.