Владимир Ерохин - Вожделенное отечество Страница 32

Подъехала, видно, экскурсия из Пскова, и мужик псковский, оторопев от интерьера, спустился в погребок. У прилавка он заказал сто граммов бальзама, хлобыстнул его под изумлённые взгляды буфетчиц, а конфетку, даденную на закусь, повертев, положил в карман.

Я до сих пор ощущаю в гортани и на языке вкус кофе и бальзама, — уж и не помню, летом это было или зимой, — а вкус остался, и ощущение незримой, тихой радости, происходящей от него.

ТУРЕЦКАЯ РОЗА

Пограничники дали мне кличку — "Ришелье". (Сработало профессиональное чутьё.)

Сидеть на их заседаниях в двух шагах от моря и в часе езды от Елгавы, где в пустыньке служил отец. Таврион, было невыразимо тоскливо. Я решился удрать в монастырь и отсутствовал в Дзинтари день и ночь.

В пустыньку, притаившуюся в сосновом бору, меня повёз молодой рижанин, служивший сантехником в жэке и не расстававшийся с чёрными чётками даже на работе. Мы славно потрудились на монастырском дворе, отстояли всенощную и даже послушали явно местные увещевания пламенного Тавриона:

— Монашкам — в отпуск? Отдыхать? А от чего?! Заночевали в паломнической келье. Запомнились сумеречные сетования заезжего мужичка на непутёвого сына:

— Он говорит: "У вас в Евангелии как написано? Нельзя служить и Богу, и маммоне. Вот я и буду, — говорит, — служить — маммоне"...

Этот же богомолец, проведав ненароком, что мой напарник посещает в Риге римско-католический костёл, чуть не кинулся на него с монастырским колуном — я еле удержал, урезонив ревнителя древнего благочестия старинной тамбовской лексикой.

Чтобы обеспечить себе железное алиби, я решил придумать "легенду" для пограничников (впрочем, они и так не сомневались, что "Ришелье" время даром не терял — ив общем-то почти попали в точку относительно моего по преимуществу дамского общества — монастырь был и в самом деле женский, с суровой игуменьей, первым делом потребовавшей у нас с экуменическим слесарем паспорта и лишь потом дозволившей войти и даже порубить дрова во славу Божию). И когда мы ехали после ранней литургии пригородным поездом обратно в Ригу, я попросил моего спутника назвать какое-нибудь другое примечательное место в Латвии, куда я теоретически мог смотаться, прогуляв погранично-литературные дебаты в гостинице "Юрмала". Он сказал, подумав:

— Это Сигулда.

— А что там интересного?

— Горы, лес. да.

— А ещё?

— Турецкая роза.

Вообще-то, как впоследствии выяснилось, он сказал: "турайдская роза" — но с таким сильным акцентом, что мне послышалось — "турецкая". И рассказал легенду, которую я самым внимательным образом выслушал и постарался запомнить.

Пограничники, которые как раз заканчивали завтрак, встретили меня восторженными восклицаниями: "Ришелье" вернулся! Лёгкая непристойность их догадок радовала меня, ибо наводила следопытов на ложный след.

— И где же ты побывал? — спросил, наконец, Валерий Андреев — заместитель начальника пресс-службы КГБ (он прославился тем, что в своё время до полусмерти перепугал двигавшихся на моторной лодке китайских нарушителей водной границы, раздевшись донага и кинувшись вплавь по Амуру им наперерез).

— В Сигулде, — ответил я, прожёвывая яичницу с колбасой.

— А что там интересного? – полюбопытствовал капитан-лейтенант Суслевич.

— Горы, лес, — добросовестно изложил я путевой очерк моего приятеля-латыша.

— А ещё?

— Турецкая роза, — небрежно бросил я, порадовавшись своей предусмотрительности. Все навострили уши. — Ну, там жила такая девушка, по имени Роза. А в тех местах тогда были турки — завоеватели. И вот один турок хотел забрать эту самую Розу к себе в гарем. А она ему говорит: "Погоди, я тебе хочу подарить волшебный платок. Если его на шею повязать, то вражеский меч тебе нипочём". Турок, конечно, не поверил. Она тогда говорит: "Хочешь, проверим?" Повязала, значит, платок себе на шею. Он взмахнул саблей и... отрубил ей голову.

Пограничники были потрясены — в особенности этим зловеще-миражным видением сластолюбивого турка в боевом халате, атласных шароварах и полумесяцами загнутых чувяках, с кривым дамасским клинком и хищным янычарским носом, разгуливающего по латвийским холмам. (Возможно, им даже послышалось: "турецкая рожа".)

Дальнейшие расспросы отпали сами собой.

На прощанье Андреев подарил мне свою книгу с сентиментально-мужественной надписью: "Володе Ерохину — товарищу по оружию", вызвавшей в романтических кругах московских христиан панический переполох, развеять который было под силу одному лишь отцу Александру Меню — что он и сделал наконец разящей мощью своего авторитета.

NORD-WEST

Море было плоским — площе берега, вылизанного ветром и водой. На берегу росли коряги. А может, и не росли уже, а так — вцепились в мокрый песок и держались до первого шторма. Море было таким мелководным, что по колено в воде можно было дойти до Швеции, — так, по крайней мере, казалось купальщикам, которые, не утерпев мелководья и холода, окунались, не пройдя километра, едва замочив низ трусов. Побарахтавшись так, они спешили к берегу. Путь к Швеции казался нереальным из-за холода и вязкой воды, по которой много не пройдёшь. Море было пустынным. Только изредка по горизонту проплывал рыбацкий холодильник, неуклюжий и тёмный, как комод.

Песчаная, разузоренная корнями сосен тропа вела от берега, сквозь густые кусты бузины, к русской церкви — заброшенной, с покосившимся крестом, заросшей травами. Дети в белых гольфах на соседнем хуторе играли в бадминтон. Гулко отскакивал от ракеток утяжелённый камешком волан.

Чуть в стороне стояла кирика — лютеранская церковь — высокая, чисто выбеленная, обнесённая низкой каменной оградой. Камни ограды были разными по величине, образуя причудливый орнамент. Петушок на колокольне чуть поскрипывал. С сосен облетали шишки, шлёпая по черепичной крыше.

— Здравствуйте, девочки. Вы по-русски говорите?

— Говорим. — И, спохватившись: — Здравствуйте!

— А старшие в доме есть?

— Есть. Дедушка и бабушка. — Побежали звать.

Вышел чинный старичок с обвислыми усами, лучами морщинок вокруг глаз. За ним шла беленькая старушка с голубыми, как небо, глазами.

— Мы русские, православные, из Москвы... — начал я после взаимных приветствий.

— Ах, — всплеснула руками старушка, — как это чудесно — из Москвы! Я училась в гимназии в Ревеле. Мы пели "Коль славен наш Господи в Сионе". Это было... чудесно! Пойдёмте скорее в дом — я сыграю “Коль славен" на фисгармонии, а вы споёте.

Старичок покивал, мы же глупо улыбались, не понимая, о чем идёт речь. В то время слышать "Коль славен" нам не приходилось — в России его давно никто не пел. Но откуда было ведать эстонцам, что русские забыли свой старинный флотский гимн, который когда-то вызванивали куранты московского Кремля и корабельные часы-колокола?