Николай Островский - Раиса Порфирьевна Островская Страница 33

партии Ленина, без этого жизнь тускла. Как можно жить вне партии в такой великий, невиданный период? Пусть поздно, пусть после боев, но бои еще будут. В чем же радость жизни вне ВКП(б)? Ни семья, ни любовь — ничто не дает сознания наполненной жизни. Семья — это несколько человек, любовь — это один человек, а партия — 1600 000. Жить только для семьи — это животный эгоизм, жить для одного человека — низость, жить только для себя — позор. Двигай, Роза, и хоть, может, будут бить, иногда и больно ударять будут, держи штурвал в ВКП(б). Заполнится твоя жизнь, будет цель, будет для чего жить. Но это трудно, запомни, для этого надо много работать. Точка.

Смотри насчет здоровья. Если сорвешь здоровье, сорвешь все, всю жизнь — смотри на меня: у меня есть все, о чем мечтаешь ты, но нет сил — и нет ничего. Дальше. Мы обязательно встретимся. Отпуск проведешь у нас, в своей второй семье. Если рискуешь стать нетрудоспособной, бросай все немедленно и ремонтируй не заменимое ничем богатство бойца — здоровье.

Привет с 1 Мая. Привет всем. Николай Островский».

Как-то в апреле вечером, когда я вернулась с работы, он встретил меня словами:

— Кончай скорее со всеми домашними делами! Перепиши несколько страниц, написанных мною.

Я решила, что речь идет об очередном письме к кому-то из друзей. Стала отговариваться: мол, некогда мне. А ведь действительно дел масса. Я отсутствовала 12 часов. Прибежишь с работы — не знаешь, за что хвататься.

— Нет, это не письмо, — возразил Николай.

И поставил мне условия:

— Не расспрашивай, о чем будешь писать, и не удивляйся. Единственная к тебе просьба — пиши как можно быстрее.

Я села переписывать. Конечно, я не расспрашивала… Просто переписала — и все. На следующий день прочла. Я еще не поняла, что это будет. Я поняла одно: теперь в этих записях — весь смысл его жизни.

Прослушав записанное, он многое тут же переделал, и я внесла в текст поправки.

С этого дня ежедневно по вечерам, когда я возвращалась с работы, я переписывала то, что он писал в мое отсутствие.

Он писал на обратной стороне какой-то машинописи:' эти листы я принесла с фабрики. Другой бумаги у нас не было.

К счастью, эти первые страницы я сохранила и после смерти Островского передала в Центральный Государственный архив литературы и искусства.

Что поразительно: Островский начал с заглавия. Образ, ставший символом его судьбы, его поколения, сразу же, прежде всего другого, явился на бумагу. С этих слов заглавия он и начал запись:

«Как закалялась сталь»…

Много позже, в беседе с корреспондентом английской газеты «Ньюс Кроникл» на вопрос: «Почему вы выбрали такое название?», — Островскпй ответил:

— Сталь закаляется при большом огне и сильном охлаждении. Тогда она становится крепкой и ничего не боится. Так закалялось и наше поколение в борьбе и страшных испытаниях и училось не падать перед жизнью.

…Теперь перед уходом на работу я готовила Николаю карандаши: оттачивала их и ставила в тяжелом подстаканнике на стул, пододвинутый к его кровати. На кровати с правой стороны оставляла бумагу. Он тогда еще мог сам ее взять.

Хотя Островский еще немного видел в то время — мог рассмотреть лицо товарища, если тот наклонится низко, разобрать рисунок на блузке, мог прочесть через лупу письмо, если поднести написанное близко к глазам, однако писать так, чтобы видеть написанное, он уже не мог. Лежал навзничь, неподвижно. Поэтому писал наугад.

Но каждый вечер я находила несколько исписанных листков и каждое утро оставляла несколько чистых. Теперь для Николая это было главным.

Наступало лето. В комнате душно. В раскрытое окно врывается грохот проезжающих мимо грузовиков и ломовых извозчиков. На лето следовало уехать из города: Николаю необходимо было отдохнуть после клиники. Надумали пробираться к югу, в Сочи, где жила Ольга Осиповна.

Но как ехать? Одному — невозможно. Вдвоем — не на что. Кроме того, я была связана работой. Бросить ее — означало опять сесть на его пенсию, да и отрывать меня от заводского коллектива Николай не хотел. Он решился ехать без меня. И тут на помощь пришел Миша Финкельштейн.

— Знаешь, Коля, — сказал он, — моя жена едет отдыхать в Сочи, она с удовольствием поедет с тобой.

Николай обрадовался.

— Действительно, братишка, — говорил он, — дорога хоть тяжела, но буду все же не один. Спасибо большое!

В Сочи он пробыл пять месяцев, лечился в Мацесте. Мы все надеялись, что мацестинские ванны помогут. Сочинский климат, материнская забота Ольги Осиповны — все это подняло настроение Николая. Немножко отодвинулись дни, проведенные в клинике. Снова его окружали родные, друзья.

«…Обычно пустая моя квартира в настоящее время оживляется, — пишет Островский П. Новикову из Сочи. — Сейчас у меня в гостях следующие: Катя с дочкой, мама Раи с внучком, маленькая женщина, подруга московского] товарища] Миши. 1-го июня прибывает новая делегация в лице Мити с ребятками и женой. 1-го июня двигает вторая делегация в лице «Райкома»[25] и того же [числа] со ст[анции] Крымской прибывает последняя делегация в лице Лели, сестры Раиной. Итого — четырнадцать живых и развесело-хохочущих людей…»

В этот приезд в Сочи запись книги не велась. Но безусловно по ночам, когда утихало все в доме, он продолжал думать о своем детище.

И тут новый удар.

Николай узнал, что в то время, когда он лежал в клинике, в Сочи работала комиссия по проверке партийных рядов. Николай был уверен, что прошел чистку без осложнений, и был совершенно спокоен. Однако произошло нечто неожиданное: Островский механически выбыл из партии!

Трудно передать его потрясение, когда он узнал решение комиссии. Двое суток он не сомкнул глаз. Нервный шок был настолько сильным, что общее состояние сразу резко ухудшилось. Воспалились глаза. Он писал А. А. Жигиревой в эти дни:

«…Местные лентяи из Окпроверкома отказались по лености меня проверить, чем поставили меня вне партии. (После партсъезда непроверенный механически выбывает из партии.) Правда, все это юридические вещи… Отобрав партбилет, меня не оторвут от партии…»

Начались хлопоты по восстановлению. Долгие хлопоты. Только два года спустя пришло долгожданное справедливое решение: «В партии восстановить и считать проверенным».

Но этот документ Островский получил лишь летом 1932 года. Тогда же, в Сочи, он был в очень тяжелом состоянии.

Встреча с друзьями: с Феденевым, с Пузыревским — немного отвлекла его от переживаний тех дней.

Жигиревой Николай писал:

«Часто льется моя песенка здесь, и слыву за веселого парня. Ведь в сердечке бьется