Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919 - Владимир Бенедиктович Станкевич Страница 33

Он, конечно, не дорожит своим местом, не подлаживается, наоборот, он ищет конфликта, он старается быть резким, он отводит душу горьким, хотя часто заведомо бессильным словом. Каждый приезд Керенского в Минск был поводом для несдержанного выражения мнения. Чуть ли не каждую неделю в Петроград шли телеграммы с провокационно-резкими нападками на новые порядки в армии – именно нападки, а не советы… Разве можно посоветовать отменить революцию?..

Он не был против революции. Но он не был связан с революцией настолько, чтобы понимать или даже стараться понять ее трагедию. Он понял бы революцию, которая заключила мир, и боролся с нею, если бы видел, что этот мир гибелен для России, но, может быть, примирился с нею, если бы мир был «сходен»… Но революцию, которая требовала наступления, а в то же время разрушала устои, на которых покоилась вся сила армии, – такой революции он не мог и не хотел понять…

Он был тягостен в то время, и Керенский иногда с невольным раздражением отзывался о нем как о слишком узко смотрящем на вещи человеке. Но разве это значило, что вместо него надо поискать другого – или менее военного по духу, или думающего то же, что и Деникин, но политично скрывающего свое мнение? Ведь нужна армия и боевые генералы, а не гнущиеся спины! И Деникин оставался командующим фронтом, несмотря на недоверие к нему со стороны Исполнительного комитета, несмотря на озлобленные нападки фронтовых исполнительных учреждений. Война связывала, заставляла идти вместе…

Однажды в Ставке на собрании всех главнокомандующих, при Керенском, Деникин произнес чрезвычайно резкую, более того, вызывающую речь по адресу правительства и самого Керенского, быть может надеясь, что это откроет возможность уйти. Но Керенский встал и пожал ему руку:

– Благодарю вас, генерал.

Оба чувствовали, что выполнили свой долг. Но оба чувствовали бесплодность и безрезультатность этого.

На Западном фронте я пробыл только один день, так как воспользовался случайной встречей с Керенским и убедил его оставить в силе прежнее мое назначение. Так как острый конфликт был уже улажен, то мне удалось настоять на своем, я получил перевод на Северный фронт, куда меня тянуло всей душой. Керенский говорил со мной о своем намерении назначить Савинкова управляющим Военным министерством. Он просил меня подготовить для этого почву в Исполнительном комитете.

На Северном фронте я пробыл около трех месяцев. Перед отъездом на фронт в Исполнительном комитете ко мне подошел Войтинский и стал жаловаться на бесполезность работы в тылу. Я, наполовину шутя, предложил ему приехать на Северный фронт в качестве моего помощника. К моему удивлению, он тотчас и без колебаний согласился. Я говорю – к удивлению, потому что по своей известности, ораторским способностям и умению ориентироваться в обстоятельствах он значительно превосходил меня. Еще в студенческие годы он, неизменный председатель сходок, поражал красотой и сочностью своих выступлений. Потом, после долгого заключения, он был сослан. И странным образом, вместо угловатого и непримиримого большевика из сибирских степей вернулся ярый оборонец, широко воспринимающий русскую жизнь. Об этом можно судить по его речи на казачьем съезде, одном из наиболее реакционных в то время, где Войтинский выступил с приветствием от Исполнительного комитета. Встречен он был явно сухо и даже враждебно. Но речь, как всегда талантливая и умелая, проникнутая стремлением найти общий язык, пробила лед, и его провожали овациями. И это не было подделкой под аудиторию. Это было его органической позицией.

Поразительным он оказался на фронте. Я не видал человека с такой искренней любовью к солдату – не отвлеченному «доблестному воинству», а именно солдату, «от первого генерала до последнего рядового»… Поэтому его задача была – сглаживать противоречия, где убеждениями, где юмором и иронией, где решительными мерами… Перед последними он не останавливался. Но понимал, где опасность: «Рота выразила недоверие десяти министрам-капиталистам? Чепуха, это меня не касается. Вот если бы они выразили недоверие своему ротному командиру – тогда дело было бы действительно серьезным»… Он верил в солдат, даже слишком, до ослепления: «Ведь они такие славные, все эти солдаты… Их надо только убедить не делать глупостей». И он умел убеждать и вызывать энтузиазм. Но все же он знал пределы силы слов и, будучи сам исключительным мастером составления резолюций и воззваний, относился к ним в последнее время с полным неуважением. Опасность справа воспринимал как детские бредни. Но с тревогой посматривал налево, особенно в тыл, и в последние дни своего комиссарства носился с идеей карательной экспедиции с фронта в тыл. Ни разу ни одно его слово не было направлено против командного состава, но не один десятк большевиков был арестован по его почину и при его участии.

Значительно меньшими фигурами были комиссары в армии. Ходоров, комиссар 5-й армии, социал-демократ, отличался чисто полицейской энергией и ретивостью в усмирении армии и подчинении ее командному составу. Полную противоположность ему составлял комиссар 12-й армии Дюбуа. Офицер, но известный партийный работник, мягкий, сентиментальный, он органически не был способен на крутые меры. Уговорить, а то и просто поговорить, притом от имени комитета и вместе с комитетом… Даже с командующим армией он принципиально ни разу не виделся без представителей комитета. Он не мог исполнять роль представителя правительства в армии, а чувствовал себя рядовым партийным работником в Риге.

В конце концов, мы с Войтинским были вынуждены поставить ему ультиматум: или принять наш образ действий, быть представителем правительства, противопоставляя себя и командному составу и комитету, или отказаться от комиссарства. Это доставило ему искреннее огорчение, но, посоветовавшись с комитетом, он отказался сделать и то и другое. Я телеграфировал в министерство и просил назначить другого комиссара. Но сотрудники Савинкова в министерстве не нашли ничего лучшего, как показать мою телеграмму членам комитета 12-й армии, вероятно надеясь на мирное разрешение вопроса. Но это вызвало лишь бурю негодования против меня, а Дюбуа оставался на посту вплоть до восстания большевиков.

В Пскове, в моем «управлении», как громко называлась единственная комната, где работали все сотрудники, главную роль играл Савицкий, молодой, энергичный и любящий самостоятельные решения. Случайно в Пскове оказался затерянным поэт А.Х. Он стал заведовать литературно-агитационным отделом. Между прочим, в круг его обязанностей входило следить за большевистской литературой. Сам плохо понимая, как это случилось, что он, свободный поэт, вдруг превратился в цензора, он все же вооружился красным карандашом и с гневными криками: «Что эти м… пишут!» – отмечал наиболее резкие выпады большевиков и писал доклады о закрытии газет, отводя душу изящными эпиграммами на сотрудников комиссариата.

По военно-техническим вопросам