Лидия Яновская - Почему вы пишете смешно? Страница 33

Их нелепость и беспомощность работают на образ «великого комбинатора». Ведь когда Ильф и Петров начинали роман, Балаганов и Паниковский представлялись им во многом подобными Бендеру, предприимчивому жулику и неунывающему искателю приключений, каким пришел он тогда из романа «Двенадцать стульев». Балаганов способен был подхватить остроумную реплику «командора» («Вы, конечно, стоите на краю финансовой пропасти?» — спрашивал Остап. «Если бы на краю, — бойко отвечал Балаганов. — В том-то и дело, что я лечу в нее уже целую неделю»). Па-никовский оказывался жуликом немалой ловкости (в тот момент, когда Бендер продавал американцам секрет самогона, Паниковский преспокойно стащил у них золотые часы). И в отношениях Остапа с ними было больше равенства: «Остап устроил короткое совещание. Паниковского решили взять условно, до первого нарушения дисциплины…» и т. д.

Но, укрупняя фигуру «великого комбинатора», сатирики умышленно все больше мельчили фигуры его «друзей», и эта дистанция между ними все острее подчеркивала общественное одиночество Бендера, подготавливая читателя к его катастрофе. Нет, Балаганов не может подхватить шутку Остапа. По поводу «финансовой пропасти» он нерешительно переспрашивает: «Это вы насчет денег?.. Денег у меня нет уже целую неделю». Паниковский нахален — и беспомощен. Эти жулики, анекдотически не способные ни на что, даже на жульничество, — тени, пляшущие вокруг «великого комбинатора». И Остап не совещается с ними, он решает единолично: «Хорошо, — сказал Остап, — ваша поза меня удовлетворяет. Вы приняты…» Но и почтительность их лишь оттеняет его одиночество.

Сатирическая мысль «Золотого теленка» раскрывается в судьбе «великого комбинатора», но не исчерпывается этой судьбой. Острие сатиры в романе направлено и против тех, кто скрывается за безобидными масками, кого сатирики считают своим долгом уличить и изобличить. Зло, почти без юмора обрисована фигура Александра Ивановича Корейко, человека с внешностью «невинного советского мышонка», ничтожного и робкого служащего с виду и специалиста по разграблению государственного имущества по существу, жестокого, волевого и беспощадного. Еще интереснее сатирические образы Полыхаева и Скумбриевича. Выловить балагановых, перевоспитать козлевичей — в конечном счете дело милиции, судов и исправительно-трудовых лагерей (которые успешно справляются с этой ролью даже в романе Ильфа и Петрова). Гораздо труднее уличить Корей-ко, однако и он лишь ловко скрывающийся преступник. А вот Полыхаева или Скумбриевича поймать за руку не так-то просто. Если опустить их денежные махинации, которые и свели их с Бендером, махинации, оставшиеся за рамками романа, они уголовной ответственности не подлежат. «Правильные речи» Скумбриевича, за которыми ничего не скрывается, кроме мучительного нежелания работать, его «искусная симуляция» по части общественной работы, его принадлежность к числу начальников, которые всегда «только что здесь были» или «минуту назад вышли», «резиновые резолюции» Полыхаева — это то скользкое, уклончивое, что рубить сплеча нелегко, с чем бороться — прямая задача разоблачительной критики и сатиры.

Попробуйте придраться к Васисуалиям Лоханкиным, которые и ныне проходят через нашу жизнь в своих удобных фетровых сапожках, купленных на женины деньги, с каким-нибудь толстым томом под мышкой, сверкающим церковной позолотой корешка, с гладкой до напевности ямбической речью.

Ильф и Петров обнажают их сердцевину, обнажают с такой страстью и беспощадным юмором, что от «русского интеллигента», каким воображает себя Лоханкин, ничего не остается: перед нами невежда и тунеядец, тянущий нудную интеллигентскую болтовню, чтобы как-то оправдать свое никчемное, иждивенческое существование.

Острие сатиры Ильфа и Петрова направлено и против дураков и разинь, уверенных в своей честности и непогрешимости и приносящих государству огромный вред, против тех, кто попустительствует ловким комбинаторам, против всех этих комиссий, являющихся с проверкой лишь тогда, когда аферист успел скрыться, и добрых начальников, допускающих к делу первого встречного.

Короче говоря, если мы могли назвать сатиру «Двенадцати стульев» веселой сатирой торжества над пораженным, посрамленным прошлым, то сатира «Золотого теленка» стала в большой степени сатирой разоблачения. Она создавалась в период новых славных побед. Но чем увереннее шла страна вперед, тем с большей беспощадностью вытаскивали писатели на свет все, что мешало ей на пути к коммунизму, тем острее становилось их зрение. От них не ускользнули ни классовый враг, приспособившийся, натянувший на себя защитную шкуру, ни дурак — покровитель и помощник врага.

«Золотой теленок» создавался в период последних классовых схваток в СССР. Поэтому так заострены здесь социальные, классовые характеристики большинства отрицательных персонажей. Перед нами не просто «дурные люди», не просто хитрецы, тупицы, пошляки. Перед нами враги Советской власти, в разных личинах и различно проявляющие свою враждебность, но, как правило, прочно уходящие своими корнями в прошлое, кое-как приноровившиеся к новой жизни, по не желающие ее принимать.

Корейко, терпеливо ожидающий восстановления капитализма; Скумбриевич, бывший совладелец торгового дома «Скумбриевич и сын»; когда-то хозяин аптеки Берлага; «бывший князь, ныне трудящийся Востока» злобный Гигиенишвили; притворяющийся мужичком Митрич, в прошлом камергер царского двора, и другие — все это чужие люди, люди из враждебного нам лагеря. Если они могут причинить какой-нибудь ущерб государству, то делают это с особым смаком, если они мещански отсталы и косны, то с озлобленным упорством держатся за свою отсталость и косность как за возможность не принимать новую жизнь. Корейко творит крупные преступления, обитатели «Вороньей слободки» совершают гадости помельче, но характеры их даны так, что читатель понимает: от них можно ожидать любой провокации, любой мерзости. Чего стоит хотя бы реплика Митрича, наблюдающего, как горит подожженный им дом:

«— Сорок лет стоял дом, — степенно разъяснял Митрич, расхаживая в толпе, — при всех властях стоял, хороший был дом. А при советской сгорел. Такой печальный факт, граждане».

Ильф и Петров ненавидят всю эту нечисть, но не боятся ее: пусть лютует она против нового мира, пусть упивается злобным своим лозунгом: «А не летай, не летай, человек ходить должен, а не летать!», пусть с восторгом копается в тряпье и гнили у нас на задворках, — сатирики хорошо видят наступление нового мира, того самого, в котором человек непременно хочет летать. И именно потому, что они хорошо видят наступление нового, они не боятся ставить отдельные и мелкие отрицательные явления под увеличительное стекло гиперболы и обобщения.