Е. Бурденков - Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова Страница 33

Наше отступление продолжалось. Под утро вышли на окраину Варшавы. Жители нас провожали молча, с грустью. Перешли через Вислу по временному деревянному мосту, который уже приготовились сжигать, и на противоположном берегу устроили привал. Пока завтракали, саперы мост сожгли – прямо на наших глазах. Раздались два мощных взрыва – это наши взрывали варшавский вокзал и красавец-мост через Вислу. А дальше – снова бои, походы, лишения, холод и голод. Двигаясь на восток, мы проходили и знаменитую Беловежскую пущу, природа которой поразила меня своей мощной красотой.

Так с боями мы вышли к станции Столбцы под Минском и только там остановились. Дальше немец уже не был допущен. Наше героическое отступление кончилось. В моей роте на тот момент оставалось всего 33 штыка. Нас отвели в полковой резерв, дали отдохнуть, пополнили, обмундировали (выдали даже валенки), стали учить. Ударили ранние морозы. Возле своих землянок мы насажали елок, и если бы было побольше дров, зажили бы совсем по-хорошему. Однажды вечером на установке проволочных заграждений нас застал дождь, и все наши валенки развалились.

Они оказались сваляны из кислой и явно недоброкачественной шерсти. Так подрядчики снабжали нашу армию!

За летне-осеннюю кампанию многие из нас были награждены, и было за что. Шутка ли сказать, весь июль, август и сентябрь мы находились почти в непрерывных боях, толком не обмундированные, полуголодные, без патронов и артиллерии. Это отступление было прямо-таки легендарным. Я получил Георгиевский крест за Сервичи и Георгиевскую медаль за то, что не оставил строй после контузии.

Много по роду службы вращаясь среди офицеров, я к ним присматривался и должен сказать, что эта среда меня разочаровала. И в этом не было предубеждения подпольщика. Везде – и в роте после ухода Савицкого (его назначили полковым адъютантом и я потерял его из виду), и в штабе батальона, и в полковом от офицеров я в основном слышал безобразно скабрезные анекдоты. Ни в ссылке, ни в тюрьме мне не приходилось встречать столь же духовно испорченных людей. Солдаты, конечно, тоже любили рассказывать разные «эдакие» истории, но у них это получалось как-то добродушно, без смакования грязи. Это свое мнение об офицерах я изменил только в гражданскую войну, когда встретил офицеров из рабочих и крестьян, когда и сам стал офицером.

Итак, нашу роту пополнили, «старикам» начали давать отпуска. В числе отпускных оказался и я. Готовясь к поездке домой, все мы что-то чинили, поправляли, в общем – приводили себя в порядок. В белорусских деревнях бань не было, и мы смастерили собственную – накрыли яму картофелехранилища, прорубили внутрь ступеньки, внутри сделали полок, рядом сложили печь, а над ней каменку. Для стока воды выкопали яму. Баня получилась хоть и тесноватая, но жаркая. Наломали березовых веток, сделали веники, попарились на славу. По дороге, в вагоне чувствую боль. Поднял гимнастерку, товарищи посмотрели и ахнули – я весь исполосован розгами. Догадались, что это баня виновата – дело было в октябре, березовые листья быстро облетели, а света в бане не было. В общем, отхлестали мы себя голыми прутьями. Потом смеялись.

Явился я в Уфу с Георгием на груди. Тогда георгиевских кавалеров было еще немного, и этот крест мне очень помогал при посещении конспиративных квартир и явок. Шпики за мной не увязывались, и я спокойно навестил Арцибушева, Короткова, Тарасовых, Шашириных. Сейчас можно услышать, что мы, подпольщики, получая кресты за храбрость, якобы защищали царский строй. Не могу с этим согласиться. Кто бы нас стал слушать на фронте, если бы мы не воевали наравне с другими солдатами? А когда ты делишь с ними все невзгоды, и отношение к тебе иное. Солдаты считают тебя своим и очень прислушиваются к тому, что ты им говоришь о войне, о царе, о помещиках. Отказываться же от креста, когда тебе его вручает командир, – глупо, да и невозможно. В 1915 году русский железнодорожный транспорт был вконец разрушен, и ездить по железной дороге было сущим мучением – в страшной давке, духоте, вони и грязи. Но люди ехали на фронт, в окопы, на смерть. И не было в глазах фронтовиков человека более презираемого, чем «летун» – дезертир или уклонист. Велико чувство долга перед родиной у нашего народа, велика его нравственная сила! Поистине, это великий народ! В общем, мы воевали за родину, за отечество, а не за царя.

Конечно, после отпусков посыпались рассказы. Одного нашего взводного (он был из тамбовских крестьян) дома женили, но поначалу как муж он оказался плох. Скорее всего, сказалось фронтовое нервное напряжение. Уж его и укладывали под куриную нашесть, и продевали через хомут, и в полночь парили в бане, – все без толку. Но прошло три дня, он выздоровел, да так, что небу стало жарко. Солдаты, слушая его рассказы, покатывались со смеху, а он отвечал им: хорошо вам смеяться, а я три дня и три ночи потерял зря. Вскоре он получил письмо, что скоро станет отцом. Как же он радовался! У него несколько дней рот не закрывался – круглые сутки улыбался.

После переформирования, в феврале 1916 года наш полк перебросили в Лифляндию, с какой целью – не знал и не знаю. Везли нас через Двинск, высадили в Юрьеве, а далее пешком почти до Ревеля (Таллинна). Расквартировали нас по эстонским фермам и деревням. Местность там болотистая, и начиная с мая нам спать не давали, буквально оглушая, лягушки. Я любил слушать этот живой голос природы. Штаб нашей роты и ее первый взвод поселились на ферме, которая принадлежала немолодой эстонской паре. У них был кустарный пивоваренный завод, скотина, десятин 25 леса. Я спал на кухне, и по утрам хозяйка часто угощала меня завтраком – жареной свининой и кофе. Старики были нами довольны, мы вели себя смирно, никого не обижали, покупали у них продукты. Молодые солдаты быстро свели знакомство с местной молодежью и пользовались успехом у девушек.

У наших хозяев была племянница, учительница по фамилии Милнакснис, что по-русски можно перевести как «черная ольха». Ее имя я забыл. Она почти каждый день бывала у тетки, мы с ней подолгу беседовали. Очень умная, начитанная и строгая была, но я ей чем-то понравился. Начала она за мной ходить как тень, а я от нее бегать. Уйдешь, бывало, в лес, а они с теткой найдут и утянут вместе гулять. Часто настойчиво просила проводить ее домой. Жила она от нас километрах в трех и нарочно засиживалась у тетки дотемна. Она была красивая шатенка с правильными чертами лица, темными большими глазами, но почти на голову выше меня. И племянница, и тетка стали поговаривать о женитьбе, и на мои попытки отговориться тем, что не сегодня-завтра меня отправят на фронт и там могут убить, отвечали, что война рано или поздно кончится, и убивают на ней не всех. Но я стоял на своем. После нашего ухода я долго переписывался с этой замечательной девушкой, была у меня и ее карточка. А потом началась гражданская война, Эстония стала «заграницей», и я переписку прекратил.