Вячеслав Бондаренко - Вяземский Страница 33

В отличие от интимной, гармонически выстроенной лирики Жуковского и Батюшкова поэзия Вяземского далека от автобиографичности, несладкозвучна, зачастую тяжела для восприятия, пестрит почти прозаическими, словно вырезанными из железа труднопроизносимыми строками и отступлениями от правил синтаксиса (критики-пуристы часто пеняли князю за это) — но вся искрится умом и иронией. Это поэзия мощная, остроумная, дерзкая, суховатая, словно натура отца, Андрея Ивановича, проглянула в творчестве сына. От нее веет XVIII веком, но после этой поэзии следует уж поэзия пушкинская.

«Ты, я да Батюшков — должны составить союз на жизнь и смерть, — пишет Жуковский князю. — Поэзия — цель и средство, славе — почтение; похвалу болтунов — к черту, дружбе — все!» И еще: «Сердце прыгает, как подумаю, что мы родились в одно время, будем писать в одно время, будем рука в руку, в дружбе, с музами, идти к одному. Любо! Вяземский, не спи ночи и пиши».

…В начале января 1815 года Жуковский приехал в Москву — впервые за прошедшие несколько лет. Остановился у Карамзиных на Малой Дмитровке. Для него год минувший был страшен: в прах обратились его надежды на венчание с любимой девушкой. Еще совсем недавно друзья предвкушали, как Жуковский поселится после свадьбы в селе Сурьянове, как станут все его навещать… И вот уже он пишет Тургеневу: «Я теперь скитаюсь, как Каин с кровавым знаком на лбу… Никакой план не представляется мне, и ни к какому не лежит сердце». Он понял, что ему предстоит жизнь без счастия. Решил трудиться, бороть «низкое уныние», охватившее душу. И неожиданно… почти успокоился. Сел за работу… Осень 1814-го получилась удивительной — он написал столько новых стихов, что они могли бы составить толстый том. Он преодолел себя, этот светлый, мужественный человек… Вяземский был в курсе сердечных дел Жуковского (сохранилось откровенное письмо Жуковского Тургеневу с припиской Вяземского), но временами все же не мог сдержаться и больно поддевал друга; ему казалось, что все, что произошло с Жуковским, достойно сатиры, что он никогда не «образумится» теперь… Ему было всего лишь двадцать два, и ему просто хотелось видеть Жуковского более компанейским — таким же дурашливым, милым, беспечным, как летом 1810-го. Душевная глухота друга иногда задевала Жуковского, и он давал волю своему раздражению в письмах: «Между нами будь сказано, ты эгоист в своих дружеских связях…»

И все-таки князь понимал, кто идет рядом с ним по свежеотстроенным столичным улицам. Прятал глубоко свою ненужную иронию. Смотрел на друга с нежностью. Сколько в Жуковском хорошего! Недаром его любят все, кто с ним знаком… Вдвоем друзья побывали у Ивана Ивановича Дмитриева. Выйдя в отставку с поста министра юстиции, он купил участок земли у Патриаршего пруда, в приходе Святого Спиридония, и заказал архитектору Витбергу дом взамен сгоревшего при пожаре. Получился «прекрасный отель в коринфском стиле». Дома Дмитриев — чинный, приветливый барин, важный и вместе с тем добродушный и пленительный в обращении. Он умел ценить и принимать все новое, и молодежь платила ему искренней любовью. Разговор старого поэта всегда блистал юмором и умом. Бывало, что гости его буквально погибали со смеху, слушая шутки Дмитриева, а он продолжал рассказ как ни в чем не бывало, с неподвижным и даже холодным лицом.

А смешной и восторженный, как всегда, Василий Львович Пушкин, брызгая слюной, читал всем подряд элегию «Воспоминания в Царском Селе», написанную его племянником, лицеистом Александром. Жуковский и Вяземский уже успели прочесть в первом номере «Российского музеума» послание племянника «К Батюшкову» — «Философ резвый и пиит, / Парнасский счастливый ленивец…» — и искренне порадовались за 15-летнего автора. А в исполнении Василия Львовича и вовсе услышали нечто чрезвычайно их поразившее.

«Что скажешь о сыне Сергея Львовича? чудо, и все тут. Его Воспоминания скружили нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картине. Дай Бог ему здоровия и учения, и в нем будет прок, и горе нам. Задавит каналья! Василий Львович, однако же, не поддается и после стихов своего племянника, которые он всегда прочтет со слезами, не забывает никогда прочесть и свои, не чувствуя, что по стихам он племянником перед тем», — это первый отзыв Вяземского о Пушкине в письме к Батюшкову. «Воспоминания…» «скружили» князю голову примерно в середине января 1815 года…

7 марта Жуковский уехал в Петербург. Все чаще подумывал князь Петр Андреевич о том же. Причина лежала на поверхности: деньги. Остатки отцовского состояния еще составляли основу семейного бюджета, но это сегодня, а завтра?.. Он решил оставить Межевую канцелярию и перевестись поближе к друзьям. «Прибегаю к тебе, мой милый Тургенев, с решительною просьбою, на которую прошу заранее отвечать решительно, — писал он. — Я хочу ехать в Петербург и служить, но по какой части — не знаю». Одно время мечталось ему и о Веймаре, «где будут мне средства заняться и учиться, чего мне весьма хочется», но потом русский вариант перевесил… Мысли метались «от полиции до дипломатики, от Архангельска до Мадрита». Тургенев начал хлопоты за него при дворе. Но хлопотал он как-то все между делом — был очень занят по службе и вообще был человек летучий, переменчивый, увлекающийся. Впрочем, Вяземский в нем ни минуты не сомневался — добрейший Александр для друзей расшибался в лепешку. Так что оставалось лишь ждать, когда «милая Тургенешка» подаст весточку.,.

Среди прочего Тургенев писал и о том, что петербургскими карамзинистами основано литературное общество и Вяземский принят в него заочно. Чуть позже князь узнал от Жуковского подробности этой истории. Он и не подозревал, что начинается самый светлый период в его литературной судьбе.

Все началось с обеда, который дал у себя 21 сентября 1815 года Дмитрий Блудов — у него и у Дашкова, тоже Дмитрия, были именины. К Блудову пришли приятели: карамзинисты — Жуковский, Тургенев, Вигель и члены «Беседы любителей русского слова» — Жихарев, Гнедич, Крылов. Противники ужинали и болтали весьма мирно, вечер прошел преприятно. Под конец уговорились пойти на премьеру новой комедии князя Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды». В предыдущих своих творениях Шаховской высмеивал Карамзина и его последователей, так что следовало ожидать скандала.

Премьера состоялась 23 сентября в Немецком театре на Дворцовой площади, напротив Зимнего дворца. Пьеса имела успех, была забавна и хорошо поставлена, вот только среди персонажей ее пару раз появлялся некий модный поэт Фиалкин, «в темном плаще», с гитарой наперевес, который «пел родных Приама чад, / Пел Ахилла, жадна к бою, / Пел Элены милый взгляд»… Пародия на баллады Жуковского!.. Пародия вовсе необидная, мягкая и действительно смешная. Сам Жуковский, ценивший галиматью и в жизни, и на сцене, увлеченно аплодировал пьесе. Но прирожденные полемисты, Блудов и Дашков, восприняли «Липецкие воды» как перчатку, которую «стишистая сволочь» бросила в лицо всему лучшему, что есть в русской литературе. Изобразить Жуковского в комедии было, по мнению Вигеля, то же, как если бы «намалевать рожу и подписать под нею имя красавца»… В литературном Петербурге закипели страсти (разжигал их, понятно, вовсе не сам Жуковский). На драматурга обрушилась лавина сатирических произведений, которую Шаховской назвал «липецким потопом». Остроумную комедию карамзинистская критика разнесла в пух и прах, а ее автора объявила чуть ли не исчадием ада.