Александр Ступников - Отражения Страница 33

Когда Асмамау начал преподавать в том же училище, которое ранее закончил, правительство копировало советскую практику сельскохозяйственной политики, а население мелких и средних деревень стали сводить в крупные.

Маленькие и замкнутые еврейские деревушки, сумевшие благодаря этому сохранить свои традиции и самобытность, оказались перед угрозой ассимиляции. На страну навалились голод и засуха, война и перманентная междоусобица. Менгисту нужно было оружие и западная помощь. В итоге… до ноября 1984 года семь тысяч фалашей оказались в Израиле.

Между тем, старший лейтенант Асмамау, вместе с советскими и кубинскими советниками поднимал на должный уровень политико-воспитательную работу южного военного округа. Вся его семья тем временем оказалась участницей известной операции «Моисей», ставшей одной из самых масштабных в истории массовых спасательных операций.

Тогда с 24 ноября 1984 года по 3 января 1985, в течение нескольких недель, тысячи фалашей были вывезены из страны. Число спасенных было бОльшим, чем сообщалось и учитывалось в Эфиопии, потому что многих вывозили воздушным путем не из страны. И не только самолетами, но и через Красное море.

Фалаши, перешедшие в Судан, тогда отправляли из лагерей беженцев прямо в Израиль. В их числе и пятьсот человек, вывезенных из столицы Судана, Хартума, американским самолетом «Геркулес» по личному приказу Джорджа Буша, в то время вице-президента США. Буш сумел в начале января 1985 года выбить на эту операцию небезвозмездное разрешение диктатора Судана Нимейри.

Это был трагический и решающий период в судьбе эфиопских евреев. Половина из них, главным образом молодежь, оказались в Израиле, а другая половина, в массе своей женщины, дети и старики оставались в Эфиопии.

О том, что семья Асмамау покинула страну, в армии так и не узнали, хотя у него начались неприятности по службе. Армия разваливалась. Страна от постоянной войны нищала. Партийная верхушка все больше замыкалась на своих привилегиях, а молодые офицеры ничего не видели кроме выматывающих боев и беспросветной скуки прифронтовых городков.

Советские советники потянулись на Родину вслед за «перестройкой», и помощь стала иссякать. А вместе с ней — и уважение к выпускникам советских военных училищ. Уважение в политике стоит денег.

Когда Асмамау оказался на эритрейском фронте, армия вела там оборонительные бои. Наступательные операции правительственных войск проваливались бездарно и кроваво. И вовсе не потому, что эритрейские повстанцы воевали лучше. Коррупция насквозь разъела не только государственный и партийный аппарат, но и армию. Скрупулезно разработанные наступательные планы просто продавались противнику, которому оставались только правильно организовать ловушку или контратаку.

В конце 1989 года Эфиопия и Израиль восстановили дипломатические отношения и Асмамау начал готовиться к побегу. Менгисту стал откровенно торговать оставшимися евреями. Ничего, исторически, нового. Похоже, это единственное, что у него тогда оставалось.

Остатки еврейской общины собрали в столице страны. По некоторым данным Аддис-Абебу тогда ежемесячно покидало до двух тысяч фалашей.

В мае 1991 года за сорок миллионов долларов эфиопские евреи тысячами снова полетели в Израиль, уже в рамках операции «Соломон».

Асмамау удалось перевестись в другой гарнизон, откуда он взял длительный отпуск, а сам, переодевшись, направился в столицу. Ему повезло…

После нашего знакомства прошло несколько лет и однажды я приехал в израильский парламент-кнессет на открытие новой сессии. На это событие собралось много журналистов. В здание пустили всех, но вот перед залом служба безопасности повернула камеры в застекленное помещение для гостей.

— Ничего, это только на само открытие, — объясняли нам. — Пока соберется все руководство страны: от президента, премьер-министра и далее… После перерыва сможете работать и в зале.

Один их руководителей охранников, темнокожий, неожиданно взял меня за руку и вывел из группы коллег:

— Проходи.

— Подожди, — догнал он меня уже у входа в зал. — Ты что, не узнал?

— Узнал, — соврал я, прикидывая, где разместить камеру, чтобы и не мешать, и прихватить весь зал.

— Вижу, что не узнал. Ты же меня нашел тогда, в трудное мое время. И написал обо мне. Ну, вспомнил? Я — Асмамау, — он ударил себя в грудь. — Политрук.

— Политрук? Так бы сразу и сказал….

Крокодил (Россия)

С утра Кулистикову стало грустно, хотя его козырным понятием был прагматизм. За это его и ценили сверху. А им там виднее, подслеповатым.

Дальнозоркие наверх не поднимаются, разве что в сточные времена, когда даже рыба дышать уже не может. Но, взлетев, на гребне, они остаются там ненадолго. Не выживают. А всё потому, что не смотрят под ноги — только вдаль и в небо.

Так и ковыряются в земле, летая. Или оказываются под землей — чтоб не мелькали.

Кулистиков их недолюбливал. На большее его не хватало. «Любить» или «не любить» — это уже позиция. Прагматизм такое не допускает: сказали — поставил. Приказали — снял. Посоветовали — похвалил. Намекнули — осудил.

Приказ есть приказ. Закон есть закон. Власть есть власть.

Жизнь изначально слишком проста на вкус, чтобы варить её, оставляя цветные перья.

Иногда Кулистикова приглашали наверх, чтобы он сам спросил и ответил — что там хотели бы услышать. И увидеть. На то они и подслеповаты, чтобы спрашивать. У поставленных «смотрящими», согласно табелю о рангах.

Кулистиков и был «смотрящим».

Когда, не в тему, становилось грустно, он доставал калькулятор и подсчитывал свои активы. Цифры складывались в плюс, а годы — в прибыль. Ничто не напрасно.

Обычно к нему шелестели просители и он подписывал бумаги, отсматривал и отслушивал, по необходимости, принимал звонки сверху и спускал их, как собак, на подчиненных.

Тоже уже подслеповатых. На расстояние вытянутой руки. Это унизительно вблизи. Но, если видеть издалека, то почетно.

И прагматично. Других уже и не брали.

Вечером, вернувшись домой, Кулистиков успокоительно выгуливал собаку, включал экран и с благодарностью смотрел на чередующихся там подслеповатых, анализируя, кто может быть ему полезнее.

Иногда он, оглянувшись, крутил в экран фиги. Конечно, накапавшее сверху, можно было бы сорвать и на жену, как это часто делают остальные.

Но экран потому и светиться, что те, кто в нем, насобачившись, не видят сидящих перед ними. Значит, все можно: и тем, и другим.

И потому Кулистиков чувствовал себя свободным. Еще бы…