Григорий Зинченко - Побег из Бухенвальда Страница 34

Конечно, от них добра ждать не приходится. Сделали перекличку и перестроили в колонны по национальностям. В нашей, русской колонне, было около ста человек.

Открылись ворота, и мы увидели еще один высокий забор внутри. Сомнений не оставалось, мы попали в какой-то лагерь, откуда выбраться практически невозможно. Во внутреннем заборе было много ворот. Нас выстроили по пять человек в ряд, ворота открылись, и мы вошли в лагерь. Сразу за забором мы увидели огромную заасфальтированную площадь, вокруг ни деревца. Дальше, за этой площадью, сколько можно было охватить взглядом, шли бараки, которым не было видно конца.

Среди нас, русских, много было таких, которые нуждались в поддержке. Я оказался из крепких, хотя сам еле ноги волочил. Всех слабых взяли под руки, они оказались в середине колонны. Так и шли по лагерю до большой площади, а по обе стороны этой площади стояли музыканты. Мы шли, еле переставляя ноги и вдруг, как гром, грянул оркестр. Пока мы шли навстречу своей будущей каторге, музыканты сопровождали нас музыкой.

Потом начались двухэтажные бараки и дорога пошла вниз по склону. На каждом бараке было написано «Блок» и номер. Нас подвели к высоким проволочным заграждениям и пропустили туда только русских. Всех остальных повели дальше к одноэтажным длинным казармам.

Оказалось, что это был карантинный лагерь. Стали знакомиться, ведь здесь были только русские и украинцы.

Первое, о чем я спросил:

— Как здесь кормят?

— В карантине еще протянешь чуть-чуть, здесь «откармливают» после этапов, вечером дают суп овощной с крупой. Но держат здесь недолго, переводят в основной лагерь.

— Какой это основной лагерь?

— Бухенвальд.

Когда я услышал название лагеря, дрожь прошла по всему телу, куда я попал! Еще на Украине все знали, что это лагерь смерти. Вот тебе и сон, отсюда не то что человек выберется, мыши негде проползти. Никакой надежды на спасение у меня не осталось. Неужели в тюрьме не кончились мои мучения? Огляделся вокруг, все выглядели ужасно. Молодых, как я, было очень мало, в основном люди среднего возраста, до пятидесяти лет. И это здесь еще ничего?

— В лагере в обед не кормят, а здесь утром дают сорок граммов хлеба, маргарина тридцать граммов и чай. В обед и вечером суп без хлеба. Здесь жить можно. А когда пошлют на работу, тогда беда. Работают часов по десять, а есть не дают, лишь бы ноги волок, а когда человек совсем дошел, тогда отправляют в крематорий.

— В крематорий?

— Не переживай, парень, в крематорий отправляют тогда, когда совсем дошел или заболел, а пока носишь ноги, то работай.

Так мы узнали о своей участи.

На следующий день, рано утром нам раздали хлеб и чай. Мне подсказали:

— Хлеба немного оставляй на обед, в обед дадут очень жидкий суп.

Я подумал, что это не селедка, как можно вытерпеть до вечера и не съесть свой хлеб? После завтрака всем новичкам принесли одежду: нательное белье, брюки и пиджак без подкладки. Каждый получил треугольник с буквой «Р» и прямоугольник, на котором был отпечатан личный лагерный номер. Буква означала нашу национальность. Мой лагерный номер был 58 тысяч, а последние три цифры я забыл. Потом на голове выстригли крест. Такие кресты были выстрижены у всех пленных, вся Германия знала, что эти кресты означали.

Стал отсчитывать дни и с ужасом ожидать перевода в основной лагерь. Так начался новый период в моей скитальческой жизни. За короткое время узнал лагерные обычаи и порядки, всяких ужасов наслушался о лагере здесь в карантине.

Мой первый этап

Все в моей жизни складывалось не так, как хотелось бы. Мечтал в карантинном лагере дожить до конца войны, но вот и меня перевели в основной лагерь. В самом лагере для заключенных работы было мало, поэтому на работу возили за пределы лагеря. Некоторые работали в шахтах, а некоторые на военных заводах. Весь лагерь знал, где какая работа. Для многих такие выезды заканчивались крематорием. Были и такие этапы, куда людей посылали, но ни один человек не возвращался обратно.

Поговаривали, что тех, которые попадали на строительство каких-то секретных объектов, расстреливали.

Немцы не хотели, чтоб оставались живые свидетели, которые бы знали расположение этих объектов, поэтому все рабочие были обречены на смерть. Пришла и моя очередь ехать на этап. Опять в крытых машинах отправили в одно из отделений Бухенвальда, где мы должны работать. Здесь мы не были разделены по национальностям, в одном бараке были и французы, и итальянцы, и чехи, а также пленные других национальностей. Бараки особенно не отличались от тех, в которых мы жили во время карантина, такие же казармы, нары, только здесь вместе с заключенными жили и надзиратели. Надзиратели назначались из самих заключенных, которые за лишнюю тарелку баланды готовы были любого на тот свет отправить. И не удивительно, ведь борьба шла за выживание, пусть даже за счет жизни других, пусть по трупам своих соотечественников, но выше подняться. Их называли «фор-арбайтэр». Главные же надзиратели были немцы, которые носили повязку с надписью «Капо». Те и другие ходили с резиновыми дубинками. На работе и в бараках они были главными хозяевами, которых все боялись. Работали по двенадцать часов, работа тяжелая.

Завод выпускал самолеты «Мессэршмидт 88». Наш цех делал крылья, а мы были заклепщиками. Все крыло скреплялось заклепками. Вот здесь-то и проявляли свою преданность надзиратели, придирались ко всякой мелочи: то неровные ряды заклепок, то начнут проверять количество заклепок. На расстоянии десять метров положено триста заклепок и если надзиратель пересчитал и не хватило штук пять, бил палкой, а еще хуже — лишал ужина. Постоянно из-за этих заклепок у нас были неприятности. Как-то лишили ужина всех русских — обвинили в заговоре, ведь норму никто не выполнял, а разве ее выполнишь? Двенадцать часов подряд не отходя от станка, с молотком в руках клепали крылья. Давали нам всего тридцать минут отдыха. На работе не кормили.

Сначала хоть воды вдоволь было, а потом и на нее норму установили — два стакана за смену. Но не все возвращаются после работы в лагерь. Смотришь, то один сидит, голову склонил возле своего станка, то другой. Если замертво свалился, то ему все равно, ну а если только от бессилия присел, его быстро поднимут резиновой дубинкой. В тот день и я свалился без сил. Только присел, откуда ни возьмись немец, так опоясал меня дубинкой, что и мертвый вскочит, тем более что после Дрезденской тюрьмы я этих дубинок боялся больше, чем огня. От моего крика поднялись, но не все. Раздался оглушительный окрик: «Встать». Этот голос все знали, это капо по кличке «безносый». Говорят, что у человека есть душа, но у этого палача не было ни души, ни носа. Все заключенные Бухенвальда его боялись, избегали. Ходил везде только с собакой, а с дубинкой, наверное, и ночью не расставался. На его крик не поднялся один заключенный, сосем рядом, в трех метрах от меня. Всю свою ярость обрушил он на голову этого несчастного. Сначала бил палкой, а когда тот на бок свалился, стал бить сапогами и топтать ногами. Вид у него был, как у сумасшедшего человека. Потом он отскочил от своей жертвы и подал сигнал тревоги. На его зов сбежалась охрана и фор-арбайтеры. Тут уже всех нас без разбору начали бить. Когда надзиратели устали нас избивать, всем приказали снова приступить к работе. Но мой сосед так и не поднялся, когда к нему подошли, он был уже мертвый.