Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина Страница 34

Юрьев смотрел на Шаляпина и поражался, как лицо его то и дело менялось в зависимости от высказываемого — то одушевлялось, то омрачалось, то глаза его пылали какой-то большой и скрытой страстью, то гасли, как бы набираясь новой и неизведанной силы, чтобы через какое-то мгновение вспыхнуть еще яростнее.

«Странный человек… Что-то типично русское в нем, не то он из глубокой провинции, не то просто деревенский парень… Никакого городского налета на нем не чувствуется… Но какой-то могучей силой веет от него, природой, черноземом, нашей матушкой Русью… И как самобытно, непосредственно, свежо, всецело от себя говорит он… Никакого влияния со стороны… С каким пониманием и знанием эпохи он рассуждает обо всем, будь то творчество Тургенева или сегодняшний репертуар Александринского театра… Ясно, что он не банальный человек… Но откуда у него сие?..» — задумчиво поглядывал Юрьев на идущего рядом с ним долговязого и неважно одетого артиста императорских театров.

— А как вы попали в театр? Где учились? Откуда вы вообще приехали, Федор? — спросил Юрьев. Чуть ниже Шаляпина ростом, хорошо одетый, красивый молодой актер, дворянин по происхождению, он с большим вниманием и интересом слушал исповедь Шаляпина.

— Уж и не знаю, что послужило толчком к моему увлечению пением и театром вообще… Лет четырнадцать тому назад жили мы в Суконной слободе, среди работного люда, за полтора рубля в месяц снимали деревянную избушку, отец работал в уездной земской управе писцом. Жили бедно, всегда впроголодь, трое нас детей было у родителей. Матери приходилось постоянно уходить на поденщину, мыть полы, стирать белье… Любил я смотреть на нее, когда она бывала дома. Никогда я не видел, чтобы мать отдыхала, всегда что-нибудь делала: пряла пряжу, чинила и стирала белье. За работой она всегда пела песни, пела как-то особенно грустно, задумчиво и вместе с тем деловито. Внешне мать была женщиной, каких тысячи у нас на Руси, — небольшого роста, с мягким лицом, сероглазая, с русыми волосами, всегда гладко причесанными, такая скромная и незаметная… Так мы и жили в Суконной слободе… И вот мне было лет восемь, когда я впервые увидал в балагане Яшку Мамонова со своими артистами. Было это то ли на Пасху, то ли на Святках, не помню сейчас… Это представление запало мне в душу, пробудило интерес к жизни артистов. Я смотрел на них разинув рот от удивления, а Яшка Мамонов своими шутками веселил народ: «Эй, золовушка, пустая головушка, иди к нам, гостинца дам».

И Шаляпин преобразился при этих словах, еще вытянулся, будто на помосте, раскинул широко руки, пытаясь обнять прохожих, «дурным» голосом то и дело приговаривая: «Прочь, назем, губернатора везем!»

— Понимаешь, Юрий, я смотрел на них и думал: «Вот это счастье — быть таким человеком, как Яшка!» И я стоял перед балаганом до тех пор, пока у меня не коченели ноги и не рябило в глазах от пестроты одежды балаганщиков… И мне казалось, что все они с удовольствием паясничают, просто потому, что они такие веселые, остроумные люди, что без шуток и смеха не могут жить… Но потом я узнал, что Яшка и его «артисты» — сапожники… И страшно жалел, что наступал Великий пост, проходила Пасха и Фомина неделя, — тогда площадь сиротела, парусину с балаганов снимали, обнажались тонкие деревянные ребра… Праздник исчезал как сон. Еще недавно все было так весело и оживленно кругом, а становилось как на кладбище без могил и крестов…

Шаляпин и Юрьев давно уже сидели в ресторане Лейнера, за столом, уставленным закусками, с неизменной водочкой и холодным квасом. Юрьев, не прерывая разговорившегося нового знакомого, тихонько шепнул подошедшему официанту: «Как обычно», и тот сразу все понял и тихо удалился.

— А ноты я впервые увидел в церкви. Ходил в церковь я редко… Но как-то неподалеку от церкви Святого Варфоломея довелось играть с ребятами… Дай, думаю, зайду. Была всенощная. С порога слышу стройное пение. Протиснулся ближе к поющим — на клиросе пели мужчины и мальчики. Я заметил, что мальчики держат в руках какие-то разграфленные листы бумаги с черными закорючками, понять которые было просто невозможно, на мой взгляд… Я слышал, что поют по нотам, но как петь по нотам — мне было не понять… Хоровое пение мне понравилось… А потом мы переехали на новое местожительство, и в первый же день я услышал надо мной церковное пение… Оказалось, что над нами — а мы снимали две маленькие комнатки в подвальном этаже — жил регент и у него проходили спевки на дому. Я храбро пошел к нему и попросил его принять меня в хор… Через три месяца я стал получать у него полтора рубля в месяц… Так я понял, что и пение может стать заработком… А вы как здесь оказались?

— Я ведь москвич… Случайно получилось, что я в Петербурге оказался… И вот уж три года, как я здесь… — задумчиво заговорил Юрьев, заметив, что Федор увлекся закусками.

— Не было мест в Малом? — спросил озадаченно Шаляпин.

— Да нет, в Малом меня оставляли, но чиновники императорских театров просто заставили меня перейти сюда, хотя и не с руки мне… Там Ермолова, Ленский — мой учитель, все опекали меня, а здесь мне приходится подлаживаться под новый для меня стиль игры… Да и ближе к чиновникам, к царской фамилии, для которых мы, артисты, являемся чем-то вроде швейцаров… Вот вчера на спектакле, который так вам понравился, произошел инцидент, покоробивший меня своей бестактностью.

— А что такое?

— В одном из антрактов пришли за кулисы великие князья. Всех участвующих, как это полагалось в таких случаях, пригласили на сцену. Великие князья стали обходить группы актеров и, выражаясь стилем газетных отчетов нашего времени, милостиво беседовать с нами. Великий князь Владимир Александрович, увидев Варламова, с присущей ему специфической манерой говорить отрывисто, напоминающей подачу военной команды, своим низким хрипловатым баском обратился к Константину Александровичу: «А-а! И Варламов здесь?.. Как это вы? В такую жару?!»

Варламов, по своему обыкновению, густо покраснел, почему-то смутился и, как мне тогда показалось, подобострастно, каким-то сладостно-жалостным высоким тенорком ответил: «Что делать, ваше императорское высочество, — доброе дело!» — «А-а! Доброе дело, доброе дело!.. Скажите пожалуйста… Святой человек… Молитесь на него!» И, шутливо окрестясь на Варламова, великий князь Владимир Александрович с громким смехом отошел от него… И вот, Федя, эта сцена произвела на меня неприятное впечатление. Поведение Варламова и его тон не вязались в моем представлении с достоинством артиста. Я недоумевал, почему он так теряется перед сильными мира сего? Неужели не понимает, кто он сам? Неужели не осознает, что он — Варламов?