Дина Каминская - Записки адвоката Страница 34

Но почему они все-таки мыли руки? И не только руки, но и мяч?

Я знала, что в тот день, 17 июня, была хорошая солнечная погода. Днем дети купались – значит, было жарко. Если бы мяч во время игры попал в какое-то грязное место (а такие места, конечно, в деревне есть), то возникла бы необходимость вымыть мяч. Мыть же руки должен был бы только тот из них, кто этот мяч доставал из грязи. Но руки мыли все.

Значит, я могу допустить, что накануне был сильный дождь. Сильный потому, что, несмотря на жаркую погоду, за день грязь не высохла. Но если грязь не высохла в самой деревне, где ходят люди, где спортивная площадка, то тем более должно быть грязно в совхозном саду и по дороге от сада к пруду. Если на минуту допустить, что мальчики проделали весь тот путь, который им приписывают по обвинительному заключению, они не могли прийти сухими и чистыми в дом Акатовых.

В беседе с Сашей выясняю все эти подробности. Он утверждает, что действительно накануне был сильный дождь. Более того, говорит, что место на берегу пруда, с которого, по версии обвинения, был сброшен труп Марины, всегда очень грязное, болотистое. И еще Саша рассказывает, что мать Акатовых очень строгая хозяйка и, если бы у него или у Альки были грязные ботинки, она бы их на порог дома не пустила.

Так возникает новое ходатайство, которое суд обычно тоже удовлетворяет, – запросить данные о погоде за дни, предшествовавшие 17 июня 1965 года.

И, конечно, центральное место в наших разговорах занимает вопрос о том, почему же Саша признавал себя виновным.

Саша не жаловался на дурное с ним обращение, на побои, на те действительно необычно трудные условия, в которых он находился до перевода в тюрьму. Условия в камере предварительного заключения были хуже домашних, но они поразили его намного меньше, чем если бы он был городским мальчиком, привыкшим к водопроводу, канализации, горячей воде и другим благам городского комфорта. Как ни трудно было спать на жестких голых, ничем не прикрытых деревянных нарах, есть всухомятку (кухни при камерах предварительного заключения нет), мерзнуть ночью и изнемогать от духоты невентилируемого помещения днем, – но не это заставило его признать себя виновным.

Юсов Саше не угрожал. Он просто поместил с Сашей в камере некоего «дядю Ваню» – взрослого мужчину, который рассказывал Саше об ужасах тюрьмы Московского уголовного розыска – знаменитой Петровки, 38, о том, как там избивают, как издеваются над людьми и сами заключенные, и надзиратели, и следователи.

А Юсов каждый день говорил Саше, что от его признания зависит, в какой тюрьме его будут содержать до суда. Если признается – «Матросская тишина», не признается – Петровка, 38. Более того, Юсов говорил Саше, что если бы он признал себя виновным, то отпала бы необходимость содержать его под стражей до суда.

Дядя Ваня, который находился неотлучно при Саше все дни, вплоть до самого признания, и был переведен из Сашиной камеры, как только Саша подписал протокол этого признания, ежедневно и ежечасно уговаривал Сашу признаться. Признаться не потому, что Саша действительно виноват, а потому, что в его невиновность никто не поверит.

– У тебя нет другого пути, кроме признания, – говорил дядя Ваня. – Если ты не признаешься, тебя переведут на Петровку, 38, и там уже, хочешь не хочешь, придется признаться. И будут еще дальше мстить. И срок дадут больше и потом, когда исполнится тебе восемнадцать лет, отправят в самый далекий и плохой лагерь. Ты будешь среди убийц, которые проигрывают людей в карты, а убить или изуродовать им вообще ничего не стоит.

И дядя Ваня поднимал рубашку и показывал огромный шрам, который проходил от груди через весь живот.

– Видишь, как меня отделали? Чудом спасся.

Каждый день Юсов вызывал Сашу для допроса и спрашивал:

– Ну как, надумал признаваться? Не надумал – иди подумай. Мне торопиться некуда, я могу и еще подождать.

Когда Саша пытался объяснить, что он действительно ни в чем не виноват, Юсов отвечал, что эти сказки ему слушать не интересно. Что этому он не верит, да и ни один суд не поверит.

И Саша возвращался в камеру. И дядя Ваня вновь начинал рассказывать, как хорошо относится суд к подросткам, которые признают себя виновными. И как мало им дают.

– Если признаешься, дадут тебе не больше пяти лет. А могут и совсем отпустить как малолетку. Дадут из школы хорошую характеристику. И семья у тебя хорошая, трудовая. Вполне могут отпустить.

И так каждый день. Но Саша стоял на своем:

– Не виноват.

Все решило заявление Алика, которое Юсов показал Саше. В этом заявлении Алик писал, что он решил во всем признаться и что совершил преступление, «поддавшись предложению Саши». Саша не знал тогда, что уговорил Алика написать это заявление специально посаженный к нему «дядя Сережа».

– Вот видишь, Саша, – сказал Юсов. – Теперь тебе уж совсем деться некуда. Будешь упорствовать, так Алик все на тебя свалит. Ему все снисхождение – он ведь раскаивается, а тебе все наказание.

И Саша понял, что нужно торопиться.

Теперь уже не было сомнений в том, что прав дядя Ваня, прав Юсов.

– Кто же поверит, что ничего этого не было? Что не насиловали, не убивали? Нужно скорее признаться, чтобы в тот же день, а не позднее, чем Алик. Тогда и ему будет снисхождение. Нужно признаться и сказать, что первым предложил Алька и что он – Саша – Марину не душил. Чтобы не быть главным обвиняемым.

Саша уже знал от дяди Вани, что такое главный обвиняемый – «паровоз» и что «паровоз» всегда получает срок намного больше.

В тот же день, 6 сентября, Алик стал Сашиным врагом не на жизнь, а на смерть в борьбе за второе место в этом деле. И не знал Саша, что в том же сентябре, через несколько дней после страшной между ним и Аликом очной ставки эта борьба кончилась. Что Алик подал заявление, что он ложно оговорил себя и Сашу.

А тогда – 6 сентября – Саша с надеждой слушал заверения следователя, что никто не узнает, что Алик подал заявление первым.

И что, когда Саша признается, он ему разрешит написать письмо домой. А потом, и, наверное, очень скоро, Юсов сможет отпустить его домой до суда.

Так объяснял мне Саша причину своего ложного признания.

Убедительно ли это?

Убедительно ли, что то ощущение полной безнадежности, невозможность вырваться из этого круга «Юсов – дядя Ваня», потеря не только веры, но и надежды на то, что тебе поверят, захотят разобраться, явилось достаточной причиной, чтобы взять на себя вину в тяжком преступлении, которого не совершал?

Я уверена, что однозначно на этот вопрос ответить нельзя. Для одних этого может оказаться достаточным, для других – нет. Может быть, для тех взрослых, которых задерживали по подозрению в убийстве Марины (солдат Согрина, Зуева, Базарова, хулигана Садыкова и других), этого оказалось бы недостаточным. Возможно, у них оказалось бы больше силы воли, осмотрительности, умудренности, жизненной опытности для того, чтобы все это противопоставить следствию, тем противозаконным приемам психологического воздействия, которые применил Юсов.