Бернгард Рубен - Зощенко Страница 34

Вообще же Зощенко, по-моему, жил как-то отдельно даже в общей семейной квартире».

О том же свидетельствуют и другие воспоминатели, бывавшие у Зощенко позднее, на его постоянной квартире: очень скромно обставленный кабинет Михаила Михайловича — железная кровать, письменный стол-бюро красного дерева, жесткое кресло со стеганой подстилкой, пара стульев и одностворчатый шкаф с зеркалом, а рядом в соседней комнате, где господствовала уже Вера Владимировна, — роскошная французская кровать с белыми розами… (Напомним, что еще в ранней молодости, после первого брака, она записала в дневнике: «Хочу роскоши, довольства…»)

Очевидно, многое в воспитании и привычках Веры Владимировны шло из тех времен и среды. Уже будучи женой Зощенко и поступив учиться в университет, она поплатилась за свое «социальное происхождение» — в 1924 году ее из университета «вычистили» как дочь царского офицера. По описанию одной из ее соседок по дому на канале Грибоедова, жены писателя молодого поколения, Вера Владимировна выглядела «манерной, говорливой дамой, одетой во что-то воздушное, голубое с оборочками, в немыслимых шляпках». Но — это все-таки женский взгляд на нее. Известно также, что она привлекала к себе мужское внимание — и сама по себе, и как жена Зощенко.

К концу 20-х годов отношения между Зощенко и его женой уже прошли смену нескольких стадий, предшествовавших установлению определенного способа существования их семейной молекулы.

В воспоминаниях Веры Владимировны, где она дает и выдержки из своего дневника, по которому писались воспоминания, эта смена их взаимных оценок и настроений зафиксировалась следующим образом:

«Мой бедный мальчик! Он так плохо чувствует себя все время! Больное сердце, слабые легкие… А работать приходится много, не жалея себя, не щадя своих сил… Днем — служба, — до 5 часов, вечера — за творческой работой. Ведь он добился своего, начал печататься и обещает быть крупным писателем… [Сбылась моя давнишняя, детская мечта — я — жена писателя…] Но зима прошла в таких тяжелых, кошмарных условиях! Пришлось ему жить в нетопленой комнате, пешком ходить на службу — с Зелениной улицы на Благовещенскую площадь, стоять в очередях, вечерами — дождь и холод — ходить пешком по делам на эту сторону — и все это так томительно, тяжело и скучно… И вечные заботы о хлебе насущном, о благосостоянии семьи — это так угнетающе действует на нервы!» (Март, 1922 г.)

«Я знаю — в нем, как в каждом человеке — две души. Одна глубокая, ищущая, стремящаяся заглянуть в самую глубь вещей, живущая для творчества, даже мне до дна неизвестная. И другая — простая, человечная, даже с маленькими человеческими слабостями, больших нет. Он удивительно честен и чист. У него большое любящее сердце. Он очень добр. Он добрее и честнее и глубже меня. Это я знаю. У него сложный и капризный характер. Он то, что в общежитии называют „тяжелым человеком“. Он часто бывает угрюмым, необщительным, замкнутым. Он даже может быть невежливым до грубости с неприятными, ненужными ему людьми. Чтобы его любить и прощать все эти, часто неприятные, странности, надо знать его так, как я его знаю.

<…> Он слишком знает людей, он ищет какой-то глубины и силы духа, чего-то „необыкновенного“, и не находит — все люди, как люди, даже писатели, имена которых заставляют думать, что они совсем особенные, чуждые пошлости люди.

И он замыкается от них и не хочет идти к ним, и бывает с ними резок и груб. Он возмущается ложью и пошлостью человеческой жизни и отражает ее в своих хлестких юморесках, отражает зло и умело. У него часто не бывает снисхождения к людям, он чужой и далекий им.

У него много нового, своего, оригинального. В отношении религии, любви, брака, крови — он навсегда порвал со старыми традициями отжившего мира». (Конец 1922 г.)

«Мишины денежные дела неважны, а чувствует он себя очень скверно: все время жалуется на легкие, не говоря уж о сердце. Правда, выглядит он очень плохо, хотя вообще он склонен преувеличивать свои болезни… Надо, надо помочь…»

«Михаил занят своей работой и своим здоровьем, да и вообще-то он по натуре неласковый, замкнутый, холодный… Если и любит — не скажет, не приласкает…<…>

Михаил говорит, что нельзя это требовать после 6-летней связи, что это всегда так бывает, что у нас еще идеальные отношения».

«Первый раз в жизнь Михаила вошла новая женщина, кот. как-то заинтересовала его… Была это… <…> подруга Дуси, будущей жены Слонимского. Он начал с ней встречаться, бывать в театре… даже на „Серапионовскую годовщину“ в феврале он зашел зимою вместе с нею…

И это возмутило и оскорбило меня до глубины души, хотя я и ничего не сказала ему и никак не выдала своих чувств… <…>

Что я для Михаила? Сестра, мать, друг, пожалуй, — но не жена, последнее время и не любовница даже. <…>

Он объясняет это своей болезнью сейчас, но я думаю другое.

Что же дает он мне?

Он делится со мною своими мыслями, он передает мне темы и сюжеты своих произведений, он читает мне свои рассказы и дорожит моим мнением, хотя и высказывается порою, что не вполне полагается на мое критическое чутье. Я исправляю его рукописи, просматриваю корректуры, иногда даже переписываю рукописи — т. е. являюсь товарищем-помощником. Я забочусь о его столе, его белье, вообще веду хозяйство — хотя мы и живем отдельно, играю роль полуэкономки, полуприслуги.

Что же еще? Я являюсь ему другом, потому что мне он сообщает все мелочи и частности своей личной жизни, я выслушиваю его бесконечные жалобы на слабое здоровье. Да, как друг, как хозяйка, как помощница я ему нужна. Он огромный эгоист, больше, чем кто-либо, во-первых, во-вторых, — он слишком поглощен своим творчеством и своим здоровьем, в-третьих, — у него нет любви ко мне». (Зима 1922/23 года. В сентябре 1922 года Зощенко переселился в ДИСК.)

«Я спросила его, почему он такой грустный и печальный? Он ответил, что бывает веселый только тогда, когда что-нибудь хорошее напишет, а сейчас почему-то не может и не хочет писать, хотя есть масса сюжетов. Я говорила, что он просто устал, переутомился от непрерывной умственной работы — что он совершенно не живет своей жизнью, обыкновенной человеческой жизнью, что он слишком отдался своему творчеству и из-за него совершенно забыл живую человеческую жизнь.<…>

<…>Что он любит?

„Слово люблю, хорошую фразу, хороший сюжет люблю“.

То есть — все то же, только свое искусство. Сейчас мучается над поисками новой формы, потому что для новых рассказов ему нужна и новая форма, писать же в одном тоне он не может.<…>