Сергей Плеханов - Писемский Страница 34

Да и было отчего прийти в возбуждение – оказывается, в его лице нежданно-негаданно объявился вполне зрелый мастер с каким-то совсем небывалым взглядом на вещи. Правда, Писемскому казалось, что критика не сумела определить вполне точно его замысел, но правильно почувствовала его отрицательное отношение ко всяким формам идеальничанья. Смущало Алексея Феофилактовича и то, что его поспешили зачислить в отрицатели, в партизаны натуральной школы. А он вовсе не сходился с ними, ибо отрицатели, показывая несправедливость, тем самым вопияли против нее, романтически оплакивали ее действительных или мнимых жертв.

Десяток лет спустя в критике еще не окончится борьба за свое, по мнению каждого, единственно правильное прочтение повести, и большая часть толкователей по-прежнему будет видеть в «Тюфяке» протест против невыносимого порядка вещей, хотя уловить идейную направленность самого автора было не так-то легко – «его воззрений и отношений к идеалу вы нигде не встретите, они даже и не просвечивают нигде. Он никому не сочувствует, никем и ничем не увлекается, ни от чего не приходит в негодование, никого не осуждает и не оправдывает. Грязь жизни остается грязью; сырой факт так и бьет в глаза; берите его как он есть, осмысливайте, осуждайте, оправдывайте – это ваше дело; голос автора не поддержит вас в вашем критическом процессе и не заспорит с вами» (Писарев). Но – «критический процесс» спровоцирован, а посему угадана как будто и сверхзадача писателя.

«Крестный отец» повести А.Н.Островский напечатал через полгода после ее появления рецензию в том же «Москвитянине» на отдельное издание «Тюфяка». В соответствии с собственными взглядами на задачу искусства согласно с журнальной позицией в пору складывания нового руководства «Москвитянина» (так называемой «молодой редакции») драматург не усматривал в разбираемом сочинении никакой особой тенденции. «Что же сказал автор своей повестью? Что за мысль вынесли нам из его души созданные им образы? Не то ли, читатели, что для жизни нужны известные житейские способности, которых нельзя заменить ни благородством сердца, ни классическим образованием, и людям, лишенным этих способностей, по малой мере приходится завидовать какому-нибудь Бахтиарову и досадовать на его успехи в обществе?» Не будучи критиком-профессионалом, добродушный Островский не сумел с достаточной ясностью определить новизну художественного метода Писемского, но все-таки верно указал на существенные черты его прозы: «Эта повесть так хороша, что жаль от нее оторваться. Прежде всего поражает в этом произведении необыкновенная свежесть и искренность таланта. Искренностью таланта мы назовем чистоту представления и воспроизведения жизни во всей ее непосредственной простоте, чистоту, так сказать, не балованную частыми и ослабляющими художественную способность рассуждениями и сомнениями, ни вмешательством личности и чисто личных ощущений. В этом произведении вы не увидите ни любимых автором идеалов, не увидите его личных воззрений на жизнь, не увидите его привычек и капризов, о которых другие считают долгом довести до сведения публики. Все это только путает художественность и хорошо только тогда, когда личность автора так высока, что сама становится художественною».

Исключая отдельные недоброжелательные выпады, критика в целом благосклонно отозвалась на явление Писемского. Ободренный успехом, он словно одержимый каждый день мчался со службы прямо домой и садился к письменному столу. Еще в пору деревенского затворничества Алексей Феофилактович набросал сцены тогда никак не названной повести и на живую нитку скрепил их в сюжетной последовательности. Теперь писатель с огромным увлечением работал над этой вещью, и она легко, изящно выстраивалась день ото дня. Едва в «Москвитянине» закончилось печатание «Тюфяка», новое сочинение, уже совсем готовое, села переписывать Кита – почерк у нее, считал писатель, был не чета его собственному.

В январе нового, 1851 года Писемский объявляется в Москве с рукописью «Брака по страсти». В доме Погодина на Девичьем поле его ждал восторженный прием. Тут собралась вся «молодая редакция» «Москвитянина». Первым подошел к Алексею Феофилактовичу стройный молодой человек в простонародной поддевке и в смазных сапогах. Удлиненное лицо обрамляла небольшая бородка. Серые глаза смотрели серьезно, пытливо.

– Наш главный мыслитель – Аполлон Александрович Григорьев, – с улыбкой представил Погодин.

– А я вас давно читаю, – сказал Писемский. – Еще со студенчества ваши рецензии в «Репертуаре и пантеоне» помню – завзятый я был театрал... Но, позвольте, сколько же вам лет тогда было? – вы ведь, на мои глаза, моложе меня.

– Я как критик с двадцати двух лет печатаюсь.

– А у меня в «Москвитянине» и того раньше начал, – заметил Погодин.

– Да, это в сорок третьем было, за год до «Пантеона» – вы, Михайла Петрович, вирши мои тиснению предали.

Подошли еще двое – тщедушный, с миниатюрными чертами лица Борис Алмазов и лощеный, одетый в отличие от других членов кружка по новейшей парижской моде, Евгений Эдельсон.

– Вишь ты, все критики на Писемского слетелись – чуют пчелы, где медом пахнет, – добродушно усмехнулся Михаил Петрович.

– Так ведь действительно для нас сочинения Алексей Феофилактовича поживу дают немалую, – вполне серьезно ответствовал Эдельсон. – У кого еще из современных писателей найдешь столь обильную пищу для мысли?

– Полноте, господа, какой уж я мыслитель? – запротестовал Писемский. – Даром что на философском факультете учился, а к этой ученой сухотке невыразимое отвращение питаю... Впрочем, разрешите от всей души поблагодарить вас, Аполлон Александрович и Евгений Николаевич, за прекрасные разборы моего несовершенного творения.

– Кстати, Алексей Феофилактович привез с собой нечто новенькое, – заметил Островский, сидевший все это время над каким-то старинным фолиантом – ими был завален весь кабинет Погодина.

– О, приятно узнать об этом, – проговорил молчавший доселе Алмазов, самый молодой из всей компании.

– Еще приятней услышать это сочинение в исполнении автора – смею вас уверить, что Алексей Феофилактович выдающийся чтец, – сказал Островский.

– В чем же главная мысль вашей новой работы? – поинтересовался Эдельсон.

– Насмешка над мелкими натурами, претендующими на любовь, – ответил Писемский, доставая из портфеля рукопись «Брака по страсти».

...Задавленный долгами франтик Хозаров, чем-то смахивающий на Хлестакова, соблазненный рассказами о мнимо огромном приданом, женится на пустой, инфантильной кукле – Мари Ступицыной. А когда выясняется, что мечтаемое богатство существовало только в воображении лживого папаши Ступицына, «любовь» как дым улетучивается.