Виктор Гофман - Любовь к далекой: поэзия, проза, письма, воспоминания Страница 34

Нужно быть, как они – телом и зверем. Быть свободнее, быть да ней Глеб растягивается на песку, раскидывает руки. Побежать сейчас, броситься в море, как тот давешний пловец? Схватить одну из этих ленивых женщин с белым телом и сонными глазами?

Да, он схватит, он возьмет ее, ту, которая его обольстила, которую он целовал, с которою в пьяный и пышный вечер его обручило море. Он будет счастлив – в страстном, в душном раю. Как замирает сердце.

Вдруг что-то заставило его обернуться. Он поднял голову. Над ним, совсем близко, стояла Клавдия Андреевна.

– Ах, и вы здесь? – улыбнулась она ему. – Лежите на солнце? Хорошо?

В легком белом платье, с голою шеей, смеющаяся и горячая, – она протянула ему руку.

– Ну, вот и все. – Клавдия мягко обняла своего любовника. – Ты доволен?

Он тихо лежал, неотступно глядя на белые наличники двери. Как скучна эта дверь. И на обоях – какие нелепые разводы.

– Уже не о чем говорить? — опять ласкаясь и как-то подлаживаясь к нему, спрашивала Клавдия. — Ну, закрой глаза, засни. – Она притянула его к себе. — Бедный мальчик.

Это его слегка удивило. Такого понимания он не ожидал от нее. Она очень умна или лишь чрезмерно опытна? Не все ли равно теперь?

– Что это? Слышишь, какой шум? Это дождь?

– Нет, море. Оно все время так шумело. Разве ты не слышал?

Он вытянулся на спине, откидывая голову.

– Закроем глаза. Будет казаться, что мы на берегу. У меня кружится голова. Я словно качаюсь на волнах.

– А я засыпаю. Можно заснуть? – Она легла поудобнее. Через несколько минут затихла.

Он стал ее разглядывать. Руки прижаты к груди – немного по-детски. Это так странно в ней, большой и белой женщине. Так странно, что это она, что они вместе, что оба они – эти белые, рядом вытянутые тела.

Он открыл глаза.

– Я чуть было не заснула. Что-то, кажется мне, уже начинало сниться. Да, что мы вместе плывем по морю, в волнах.

Она нежно к нему прижалась.

Он чувствовал себя холодным и равнодушным, но все же стал целовать ее шею, плечи. Надо же, чтобы было похоже на счастье. Сегодня их первая ночь.

– Как все это странно… — Он проговорил это с заметным колебанием.

– Что — странно? Почему?

– Да вот все это — любовь. В любви особенно понимаешь и поражается тем, что ты — тело.

Он стал ее ласкать. Целуя ее тело, он полушутливо спрашивал:

– Это ты? И здесь тоже? И здесь — ты, и все это ты? Непонятно.

Потом сел на кровати, осмотрелся кругом.

– Посмотри, мы забыли даже опустить шторы. Какой ветер, — шатаются деревья. Наверно, на море волны.

– Уже утром сегодня были белые гребешки.

На круглом столе возле окон еще оставался самовар, беспорядочно окруженный чайной посудой. Стаканы с недопитым вином, апельсинные корки нагромождены тут же.

Она нежно и настойчиво притянула его к себе. – Пойди. Зачем сидишь? Какой ты странный…

Ему неприятно, что она так долго целует его в губы. У нее влажные губы. Ему кажется, что в его рот попадает ее слюна. Уловив удобную минуту, он отодвинулся от нее. Она его поняла, потому что вопросительно и пристально на него посмотрела.

Легли рядом и стали разговаривать.

– Расскажи мне, кого ты любил? Многих? Ты опытен в любви.

Но ему не хочется говорить об этом. Это так смешно и уныло – любовь с воспоминаниями, сравнения среди ласк. Он пробует отделаться шуткой: он же говорил ей, что никого не любит. Теперь будет любить. И опять он ее просит: – Научи меня любви. Любви и счастью.

– Научить? Бедный мальчик. Ты слишком много думаешь, чтобы быть счастливым. Скажи мне, о чем ты думаешь?

– О чем? Не знаю. Кажется – о себе.

Она пристально смотрит на него:

– Тебе уж не о чем говорить со мной? Я уж больше не нравлюсь? До и после в любви?

Он удивился. В самом деле, она очень умна.

До и после? Откуда ты знаешь? Разве мы об этом говорили? Женщины, кажется, не так это чувствуют. А ведь это величайшая трагедия, это до и после в любви. Здесь открывается, что все предыдущее было — обман: человека завлекли, принудили, приманили к чему-то, чего он, может быть и не хотел. Удовлетворение оказывается отрезвлением.

Она не шевелилась. Его несколько обеспокоило ее молчание. Он чувствовал, что не должен был говорить этого ей. Он придвинулся к ней поближе.

– Который час?— вдруг спросила она каким-то изменившимся и очень спокойным голосом.

– Не знаю. Около двенадцати, вероятно. А что?

Он опять склонился над нею, чтобы ласкать. Она резко отодвинулась.

– Оставьте!

Он удивился:

– Что такое?.. — Пытался обхватить ее за талию.

– Оставьте меня! — В голосе ее слышна гневная обида. — Ведь вы не хотели этого. Вы были обмануты, — сами сказали.

Он улыбнулся:

– Да это не в том смысле. Не начинай сцены.

– Оставьте меня! Это смешно. По крайней мере, могли бы промолчать об этом. Говорить это женщине на постели!..

Он виновато молчал. Потом сказал очень тихо:

– Ну, прости, Клавдия, не сердись. Я не хотел обидеть. И не говори мне – вы, это выходит неестественно.

Она словно не слышала.

– Вас научить любви? Да разве этому учат! Оставь меня! – крикнула она, когда он опять хотел до нее дотронуться. – Я вам не нравлюсь, это слишком ясно.

Затем голос ее зазвучал мягче.

– Ты, действительно, слишком много думаешь о любви. И зачем ты теперь оправдываешься? Дай мне мою рубашку.

Он встал и принес ей ее белье, беспорядочным ворохом лежавшее на кресле. Она ждала отвернувшись. Ужасно странными казалось ему все это. Он внимательно присматривался к ней.

Она поспешно одевалась, зашнуровывала корсет, быстро перебрасывая из руки в другую ленты. Он тоже смущенно одевался, отойдя в дальний угол.

– Ты позволишь мне тебя проводить, по крайней мере? – спросил он после.

– Проводи, если хочешь. — Она говорила уже совсем спокойно. – Ах ты, мальчик!

Затем оба они подошли к окну. Шумело море. Дождя уже не было. Ночь светла.

– Мы пойдем через парк, — решила она. Потом, оглядываясь: — Ничего не забыли?.. Я не сержусь на тебя, Глеб. Ты только слишком откровенен.

Опять он один в своей комнате. Тяжелая тревога и грусть на душе. А завтра он уезжает отсюда.

Как прежде, шумит и ропщет море. Но уже не радует больше его шум. Как расходилось, разбушевалось оно, седогривое чудовище. На что негодуешь ты, море?

Он осматривается в комнате. У нее необычный вид. Пусто на комоде и столе, у окна раскрытый чемодан. Беспорядочно загромождены стулья. Он уезжает завтра. Что останется ему от этих двух недель?