Елена Арсеньева - Юсуповы, или Роковая дама империи Страница 35

Таких рассказов мы вволю наслушались во время наших прогулок по Горе Мучеников[10], хотя это и не подогрело моего внимания и симпатий к Пикассо. А когда я узнала впоследствии, до чего мерзко он обращался с Ольгой Хохловой, я и вовсе прониклась к нему отвращением, больше даже упоминать это имя не желаю[11].

Еще Феликс любил Монпарнас, в то время – совершенно полусельский район около вокзала, уже ставший, однако, местом обитания истинной богемы, потихоньку мигрировавшей туда с Монмартра. И одна из встреч с тамошними обитателями, этими полупьяными босяками, имена которых теперь вошли в энциклопедии, имела для нас потом, когда мы открыли дом моды, продолжение, поэтому я о ней здесь расскажу.

Я еще раньше поняла, что с Феликсом мне не придется вести такое же отстраненно-рафинированное существование, какое я вела прежде, будучи словно закупорена в драгоценном флаконе для духов. То есть существование наше осталось рафинированным, иначе и быть не могло при нашем общественном положении, состоянии и утонченных привычках Феликса, однако живая жизнь все чаще проникала в мой «флакон» – просто потому, что утонченность уживалась в Феликсе с жаждой некоей тьмы. Он это называл любопытством – ну, пусть так и называется, если погружение в грязь можно совершать из любопытства и не без удовольствия.

Во время нашего свадебного путешествия я находилась под очень сильным влиянием своего молодого супруга, а оттого изо всех сил пыталась убедить себя, что тоже испытываю удовольствие.

Раза два или три мы обедали на Монпарнасе – то в ресторане «Бати», это напротив кафе «Дом», как раз на углу бульвара Распай, где собирались местные старики поиграть в домино и послушать косматого скрипача, который играл для них Бетховена. Зашли мы и в «Лё-Вигурей», на углу Кампань-Премьер, и в молочную столовую мадам Ледюк. У меня сначала было такое ощущение, что я погружаюсь в какую-то клоаку. Из таксомотора выходить казалось опасным, однако plat du jour, блюдо дня, у Бати оказалось довольно вкусным… Жаль, позабыла, что мы ели, скорее всего, телятину и тушеные каштаны с изюмом, а впрочем, может быть, и нет. Так или иначе, мы в первый же день очутились среди толпы каких-то более или менее оборванных молодых людей, которые сгрудились вокруг большого стола, уставленного невообразимым количеством блюд подряд – от закусок до пирожных. Кажется, здесь было наставлено все, что имелось в меню, да еще в тройном размере – по числу сидевших за столом едоков.

Они торопливо поглощали пищу, причем было видно, что один ест через силу, другого сейчас стошнит и только третий, довольно привлекательный, хотя и чрезмерно полный, рыхлый мужчина, откровенно наслаждался едой.

– Которая перемена? – вдруг спросил, пробираясь мимо нас, высокий и очень красивый молодой человек. Атлетическое сложение и поразительное лицо, итальянский тип, но не чистый, сладкий, а нервный, чуточку злобный… Такое лицо могло, наверное, быть у Люцифера, вздумай он заглянуть в мир людей, чтобы притвориться среди них своим.

– Вторая, – ответил кто-то. – Кажется, Вламинк уже сдается.

И в то же время один из едоков, тот, на лице которого уже было написано отвращение, хлопнул об стол потертый бумажник и воскликнул:

– Ладно, господа, я выхожу из игры! Мое брюхо того и гляди лопнет!

– Только вторая перемена, Вламинк! – обиженно воскликнул красавец. Я только тут разглядела, что поношенный бархатный пиджак был надет у него на голое тело, а калабрийская мягкая шляпа прикрывала черные, спутанные, давно не мытые волосы. И брюки, и пиджак были испачканы красками, пахло от красавца скипидаром и вином, и легко было догадаться, что это художник. – Только вторая перемена, а ты уже сдался!

– Ну что ж, Моди, садись за меня, – пригласил Вламинк. – Хоть поешь как следует. Как, Дерен, Аполлинер, вы не против?

Полный мужчина сделал приглашающий жест, не переставая жевать, но его сосед, давясь едой, воскликнул:

– Нет, я не хочу! Это против правил! Плати за еду, Вламинк, и покончим с этим!

Подошел человечек в большом белом переднике, усмехаясь, показал грифельную доску с написанными на ней цифрами. Вламинк явственно перекосился, но все же заплатил, тщательно отсчитав чаевые, а потом разразился хохотом:

– Еще порция – и я лопнул бы и все равно сдался, но денег для уплаты проигрыша у меня бы уже не хватило!

– Ах ты отвратительный хитрец, – сказал Моди, – лишил меня удовольствия посмотреть, как ты лопнешь!

Кругом засмеялись.

Я покосилась на Феликса. Он то с любопытством рассматривал того, кого Вламинк назвал Аполлинером, то переводил взгляд на Моди. Во мне на миг вспыхнула было ревность… Но тут Феликс повернулся ко мне и быстро сказал по-русски:

– Этот красавчик, похожий на падшего ангела, – Модильяни. А толстяк – Аполлинер.

Имя Модильяни (как и Вламинка, и Дерена, а ведь все это были художники, впоследствии прославленные, их картины нынче выставлены в музее д’Орсе) мне ничего в ту пору не сказало, да и теперь я считаю, что слава этого художника раздута его похождениями, обстоятельствами его трагической и романтической жизни, а не его искусством, – но про Аполлинера слышала даже я. Мы в лавке недавно наткнулись на сборник его стихов под названием Alcools. В России символисты тоже любили играть, составляя из слов стихотворения геометрические фигуры, но каллиграммы Аполлинера оказались очень затейливы. Однако восторга от чтения стихов я не испытала. И все же смотрела на него с интересом.

Словно ощутив мой взгляд, Аполлинер встал и внимательно посмотрел на меня. Отер рот салфеткой и сказал:

Проходит онаИ сердца по пути собирает

Отдайте сердцеЛюбое сердцеДоброе злоеНесчастное сердце

О сколько сердецНо увы никогдаГуб ееНе коснетесь вы

ОнаКладет вас в корзинку

УвыТам тоже недолгоТам тоже немногоДо мая быть можетОстанетесь вы

Все зааплодировали, с любопытством таращась на меня. Я почувствовала, что мое манто из шиншиллы, которое казалось мне слишком скромным, здесь выглядит вызывающе.

– Ого, – пробормотал Феликс, – недурные стихи. Хотел бы я знать, импровизация это или нет?

– Вы русские? – удивился Аполлинер, услышав его слова. – Хаим, Хаим Сутин! Смотри, вот твои земляки! Поговори с ними!

Из толпы вынырнул худенький толстогубый еврей с маленькими, близко посаженными глазами, и застенчиво пробормотал, кошмарно грассируя, что не говорит по-русски, потому что в его местечке говорили только на идише, а потом он сразу выучился французскому.