Иван Ефимов - Не сотвори себе кумира Страница 35

Глава шестая

То не беда, коли во двор взошла,

А то беда, как со двора не идет.

Пословица

Правда истомилась, лжи покорилась.

Пословица

Изо всех моих соузников одному только Фролову удалось избежать «благословления по мордасям». Остальные напробовались досыта или знаменитой «собачьей стойки» в угол носом всю ночь до утра, или кулаков, или валенка, или порки скрученными проводами. Для особо упорствующих или строптивых применялся еще и карцер. А те, кто совсем отказывался отвечать на провокационные обвинения, в конце концов были замучены до смерти или убиты.

Пыткой, не менее утонченной, было и одиночное заключение, в течение которого психика подследственного медленно подготавливалась к неизбежному признанию не содеянной, но вменяемой ему вины. Особенно сильно влияла одиночка после длительных физических мучений, когда следователь методически вбивал в голову обреченность и бесполезность дальнейшего упорства и сопротивления. «Все равно тебе не удастся ускользнуть, все равно замучим, все равно, признаешься или нет, пойдет твое «дело» на «тройку», и ты получишь свой срок. Из «ежовых рукавиц» никому еще вырваться не удавалось».

Далее, чтобы «дожать» подследственного, его помещали в переполненную до отказа камеру, то есть в такие условия, при которых ни одно животное не выдержит.

За несколько дней до юбилея Великой Октябрьской революции наша камера, как и все прочие, кроме одиночек, была набита битком. Вскоре после прихода Яшина и Пычина к нам водворили еще двоих, фамилий которых я не припомню, и, таким образом, в день двадцатилетия Октября число «прописанных» в ней стало символическим – ровно двадцать человек!

Это количество почти не изменялось до самого последнего дня моего пребывания в Старорусской тюрьме. На место уходивших на этап почти на другой же день прибывали свеженькие, как будто они где-то поджидали своей очереди.

Когда нас было не более шестнадцати, еще можно было спать – пусть не в развалочку и не на спине, но когда народу еще добавилось, предуготовление ко сну стало проблемой.

В камере я считался старшим по праву старожила, и потому ко мне обращались взоры моих сотоварищей, когда дело приближалось к ночи.

– Решайте задачу, Иван Иванович.

А задача была не из легких: на площади десять квадратных метров предстояло улечься двадцати взрослым мужчинам разным по возрасту и объему, не говоря уже о многолетних привычках каждого спать по-своему: на спине, на животе или поворачиваясь с боку на бок. Одни безудержно храпели, тогда как другие до болезненности не выносили чужого храпа. Иной к храпу был совершенно равнодушен и мог спать хоть под пушечную канонаду, зато не уснет, когда рядом с ним «впритирку» кто-то ворочается. Один не может спать подогнув колени, а другой и не представляет себе сна иначе как свернувшись калачиком.

Было невообразимо тесно, так тесно, что даже когда мы наконец укладывались на одном боку «валетами», как сельди в бочке – голова одной к хвосту другой,- одному человеку все равно не хватало половины квадратного метра у самой двери. Эту площадь занимала параша.

– Что же,- философски рассудил кто-то,- будем соблюдать очередь, то есть одному сидеть на параше в качестве дежурного минут сорок – пятьдесят.

– А как же если по нужде?

– Вставать надо будет, это все же не кресло, а нужник, ничего не поделаешь. Тут рядом с ней как раз местечко для двоих постоять…

Когда нас было чуть больше дюжины, в камеру нас сунули еще три постельника с трухой, и они у нас быт разложены вдоль продольных стенок, как раз по два матраца у стены. Днем на них сидели, а ночью они превращались в подушки для десяти голов с каждой стороны.

Так каждую ночь устанавливалось безотказное дежурство на параше по часу или два, в зависимости от договоренности и исключая тех, просыпал или кого вызывали на допрос.

То были поистине мучительные ночи, забыть которые, пока жив, невозможно.

…Два часа пополуночи. Весь острог погружен в тревожный сон, и лишь в казематах административного корпуса идут интенсивные допросы один на один, и там не до сна…

На дощатом полу камеры спят плотной массой, повернувшись на один бок, девятнадцать полуголодных узников. Девятнадцать сильных, трудоспособных мужчин – отцов, братьев, женихов, сыновей. В головах у них кусок вонючего постельника, поверх которого, у стены, сложены пожитки: обувь, смена белья в мешке и другие личные вещи, если было время их взять. Я вот ничего не имел, прибыл сюда «на день-два». Одна рука вытянута вдоль тела поверху, другая плотно зажата в неестественном положении где-то под боком на полу. Кто-то уже храпит, а сосед его тяжело вздыхает. Кто-то пытается повернуться на другой бок, но, стиснутый со спины и груди, стонет от бесплодных усилий и постепенно замирает…

Рядом с дверью, на параше, на фанерной ее крышке, дремлет, притулясь к стене, очередной дежурный, несущий принудительную вахту. Или он не спит? Тогда о чем

И думает этот горемыка, изредка окидывая взглядом спящих, вдыхая испорченный воздух, густо идущий снизу? Думает ли он о том, сколько вот здесь рядом, и за стеной, и за сотнями других стен, во всех тюрьмах, упрятано напрасно цветущей силы, сколько неоткрытых талантов и дарований пропадает зазря? Может быть, это и есть самый даровитый и самый сильный народ из всего народа русского? Ведь сюда калек и уродов не берут! Так за что же, за что он гибнет здесь ненормально, незаконно, бесчеловечно, безвозвратно?!

Или этот дежурный думает о своей семье – несчастной и униженной семье врага народа? Или размышляет о напрасно прожитых годах и безрадостном своем будущем? Кто знает, о чем думает сидящий на параше узник, оторванный от своей среды, привычек, любимой специальности, от общества, без которого человеческая Жизнь невозможна!

Но вот ему кажется, что пришло уже время будить смену. Поднявшись, он вытягивает изомлевшее, усталое тело, осторожно, чтобы ни на кого не наступить, пробирается к сменщику, на чье место он может лечь, и будит его осторожными толчками

– А?! Что? Что такое? – вскрикивает спросонья человек, не поднимая головы.

– Тише ты, не шуми! Твоя очередь… Вставай!

Разбуженный сменщик с трудом вытаскивает себя из живых клещей и не успевает еще выдернуть с пола свою подстилку, как образовавшаяся щель мгновенно смыкается: тела его соседей, почуяв послабление, занимают желанную пустоту. Отдежуривший бесцеремонно расталкивает, ворча, «этих развалившихся господ», впихивает между ними свою подстилку, а затем и сам ввинчивается ужом в плотную массу тревожного сна…