Е. Бурденков - Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова Страница 35

В Петрограде я остановился у одного из наших делегатов, унтер-офицера Савельева, у которого, как оказалось, здесь жила семья. Сам город был похож на растревоженный улей. Кругом все шумело, кричало, протестовало, убеждало, угрожало, спорило. Отправился на Путиловский завод, на котором работала Люба Тарасова, наша уфимская боевичка. Вместе пошли на заводской митинг, на котором выступали рабочие-большевики, меньшевики и эсеры, причем было трудно понять, кого из них на заводе больше. Меня это удивило – я полагал, что на Путиловском заводе преобладают большевики. Люба меня разочаровала, заявив, что, к сожалению, всякой сволочи и здесь много.

Потом мы с ней отправились во дворец Кшесинской, в котором заседала конференция нашей партии – хотелось увидеть Ленина, поговорить с ним о братании с немцами. Дело в том, что однажды, покуда мы братались, на соседний полк немцы начали наступать, и получилось, что таким образом мы предали соседей. Повстречав на конференции Брюханова (делегата-уфимца), я поделился с ним своими сомнениями и просил поговорить с Лениным. Брюханов предложил мне сделать это самому, сообщив, что в братании сам ничего не смыслит. Мы с Любой стали ждать Ленина. В перерыв они вместе со Сталиным быстро прошли через вестибюль, о чем-то оживленно разговаривая. Я постеснялся остановить их, а потом мы вернулись на завод.

На следующий день пошел в Таврический дворец на съезд фронтовиков. Заседал он дней десять. Говорили и говорили – Керенский, Соколов – автор приказа № 1, которым в армии отменялось чинопочитание и «ваше благородие», дважды – Плеханов. Интересно, когда он поднимался на трибуну и сходил с нее, ему хлопали, а когда сказал речь – нет. От большевиков выступал Крыленко[78], его речь пользовалась успехом. Но мне эта болтовня скоро надоела, и я перестал туда ходить. Говорили мне потом, что съезд фронтовиков принял оппортунистические решения, но какие именно – не знаю.

Был раз на заседании Государственной думы, видел там и Пуришкевича[79], и Маркова Второго[80], и Родзянко[81], и Родичева[82]. Говорили они разную ерунду, мы с галерки им свистели – конечно, это было глупо, но мы не сдержались. Каждый вечер ходил на заседания Совета рабочих и солдатских депутатов, которые проходили в зале Адмиралтейства. Однажды даже пытался выступить – по вопросу об отправке войск на фронт, но Чхеидзе[83], узнав, что я большевик, слова мне не дал, как не депутату Совета. В президиуме мы стояли с Сурицем[84], который был одновременно со мной в ссыпке в Березове. Потом он был долго послом в Турции. В Совете чаще других выступали от меньшевиков Чхеидзе и Церетели[85], от большевиков – Коллонтай[86], от эсеров – Дан[87] и Чернов[88]. Ленина и Сталина на этих заседаниях я ни разу не видел. Да там им и делать было нечего – одна говорильня. Настоящее настроение масс ковалось на заводах. Там большевики и работали.

Первое мая я провел на митингах на Марсовом поле. Перед рабочими и работницами там выступали ораторы разных политических партий. Я, как фронтовик, тоже произнес речь работницам какой-то фабрики, потом слушал Коллонтай. Она хороший, горячий была оратор, ее слушатели (и особенно слушательницы) часто плакали. Потом отправился слушать Ленина, когда увидел его на возвышении, встал с ним рядом и наблюдал его во все время его речи. Я опять постеснялся поговорить с ним по интересующему меня вопросу – может быть, еще и потому, что я как-то сам понял необходимость братания и, возвратившись на фронт, энергично его проводил.

Участвовал я и в демонстрации против Милюкова «Дарданелльского»[89]. Демонстрация двигалась к Адмиралтейству, где заседал Совет, но на Невском, на углу библиотеки, нас обстреляли. Демонстрация рассыпалась, но значительная часть демонстрантов все же прорвалась к Адмиралтейству, ворвалась на заседание Совета и учинила там бунт против Милюкова, которого в тот же день сместили с поста министра иностранных дел.

В конце мая 1917 года я вернулся в свой полк. Набрал в Петрограде книг, брошюр, газет и еле доехал с этим имуществом. По дороге приходилось и голодать, и не спать. На дивизионном собрании отчитался о поездке. Тут же встретил поручика Волостного, с которым мы когда-то вместе были в Березове. Оказывается, он сдал экстерном на аттестат зрелости, а у меня до этого руки так и не дошли. На месте снова с головой погрузился в партийные и хозяйственные дела. Армия к тому времени снабжаться фактически перестала, ни продуктов, ни фуража в полку не было, и мы стали ездить по деревням на заготовки того и другого. В результате из солдатского котла исчезли опостылившие вобла и чечевица, зато ежедневно появилось мясо – по фунту на брата. Создали мы и свое собственное колбасное производство, колбасу продавали дешево в полковой лавке, и шла она нарасхват. Стали снабжать солдат даже красным вином, которое выхлопотали у корпусного интенданта. Организовали в каждой роте мастерские по ремонту обуви и обмундирования, кое-что из одежды мне удавалось добывать в том же интендантстве. В общем, снабжаться наш полк стал лучше всех во всей дивизии. Работали все члены полкового хозяйственного комитета очень энергично, у нас были распределены обязанности, и каждый добросовестно их исполнял. Мне часто приходилось ездить на заседания в дивизию и в корпус. Возвращался оттуда обычно ночью, часто мокрый, грязный (ездил верхом) и всегда смертельно усталый. А утром опять в полк на работу.

Как я уже говорил, я был единственным большевиком в полку, и сколотить полноценную организацию мне долго не удавалось. Гонения на большевиков после июльского восстания[90] аукнулись и у нас. Как-то к нам в полк приехал седой рабочий-путиловец, бывший каторжанин, но, как выяснилось, – меньшевик. На собрании он стал критиковать большевиков и допытываться, что мы в полку по партийной линии делаем. Я от греха отправился на заготовки по деревням и вернулся, когда он уехал. В общем, дальнейшую партийную работу мне пришлось вести уже полуподпольно.

Большие хлопоты и волнения нам доставляли братания с немцами. Пока наши и немецкие солдаты братались в окопах, мы в полковом комитете вели разговоры с их представителями о ненужности этой войны для обеих сторон. Беседовали всегда дружески и расставались довольные друг другом. Наши солдаты давали немцам мыло, хлеб, сахар, а те взамен – перочинные ножи, бритвы. Нередко они вместе напивались австрийским ромом. Ни наши, ни немецкие офицеры в братаниях участия не принимали. Явились к нам однажды в полк два бывших депутата-думца (не помню их фамилий), начали уговаривать солдат прекратить братания и даже пытались спровоцировать артиллеристов к стрельбе по немецким позициям. Но мы эту попытку пресекли, и успеха они не имели. Характерно, что когда Керенский объявил о записи добровольцев для намеченного наступления, у нас в полку записалось всего несколько десятков человек из кулаков, чиновников, и торговцев, и ни одной полноценной роты добровольцев из 16-ти рот сформировать так и не удалось.