Герман Гессе - Письма Страница 35

Хватит, однако: таково уж безумие нашего времени, что даже письма не напишешь никому, не взвалив на него новых тягот и бед, хотя у него, наверно, давно и своих предостаточно.

Посылаю Вам все мои не предназначенные для продажи оттиски, которых у Вас, вероятно, еще нет. Если можете и хотите, дайте мне за это по своему усмотрению какую-то сумму для армии моих подопечных.

Людвигу Реннеру

3.4.[1948]

Саго amico![8]

Спасибо за Ваше письмо, оно меня обрадовало да и взволновало, ибо, наряду с личным, оно полно сегодняшней атмосферы, которая у Вас, конечно, еще напряженнее на несколько градусов.

Что думают у вас младшие поколения обо мне и о моих книгах, это они сами говорят мне в той прямодушной, непринужденной и нарочито ухарской манере, которая нам так ненавистна в немцах, прямо говорят по сто раз в день, что никакой надобности во мне нет. И официальная критика «Игры в бисер» тоже не принесла ничего существенного, кроме подтверждения, старых впечатлений: хотят потреблять, хотят читать, а потом умничать по этому поводу, но отсутствует какая-либо способность, какая-либо готовность принять прочитанное действительно всерьез, какое-либо понятие о том, что тут речь может идти о сути, о реальностях, об истинах, а не только о развлечении или, как говорили сто лет назад, об «увеселении ума и души».

Ну да все это не ново.

Наши родственники из Бухареста, сестра и зять Нинон, теперь здесь. Что там вытерпели после гибели старой Австрии, особенно в Буковине и особенно евреи, при постоянной смене систем, языков, форм правления и все том же диком, упрямом, зверском антисемитизме – это ни в какие ворота не лезет. Наши гости – храбрые и милые люди. Они у нас уже почти два месяца, срок их паспортов скоро истечет, тогда они окажутся без гражданства, при полном безденежье, но мы, думаю, все же добудем им здесь или во Франции какое-нибудь пристанище. Большие денежные жертвы на заокеанскую визу и т. п. пропали даром, но это неважно.

Финк пишет столь же мило, сколь и глупо, прямо не знаю, как и ответить. Привет Вам.

Эрнсту Коппелеру

Монтаньола, 26.4.(1948]

Дорогой господин доктор!

Поскольку в последнее время я часто о Вас думал и задавался мыслями о Вашем самочувствии, на Ваше письмо я ответил бы сразу же, если бы ежедневной работы было поменьше и если бы уже много недель мне не было так трудно писать из-за подагрической боли в руках и пальцах. […]

Если в тамошней семинарии учителя не благоволят ко мне, то меня это не удивляет. Молодые люди находят в моих книгах укрепление индивидуальности, а учителя стремятся к прямо противоположному, к возможно большей нормальности и стандартизации молодых душ, это в порядке вещей и вполне понятно. Что обе функции – моя, совращающая к индивидуализму, и нормализующая функция школы – необходимы и должны дополнять друг друга, что они неразделимы, как вдох и выдох и как все биполярные процессы, – чтобы понять это и знать, что в любви ты един с противником, даже когда вынужден сопротивляться ему, для этого требуется немножко мудрости и немножко благоговения и благочестия, а это качества, которых сегодня от учителя так же, как и от прочих людей, не приходится ждать. Мир сейчас находится и, может быть, еще долго пребудет в руках Grands Simplificateurs,[9] и избавиться от этого удастся, возможно, лишь после катастрофы, начало которой довелось нам после 1914 года увидеть. […]

Недели три назад моя жена стала обладательницей автомобиля, но, поскольку дорога к нам уже несколько месяцев назад стала непроезжей, а гаража у нас еще нет, машина стоит у Бельвю, и наша жизнь так забита каждодневными заботами, что я по сей день не проехал на машине и метра. Но жена ездит, когда удается, и иногда еще берет уроки езды. Прощайте, дорогой доктор.

Максу Броду

Монтаньола, 25.5.1948

Дорогой, глубокоуважаемый господин Брод!

Почти каждый день приходит ко мне небольшая стопка писем с просьбами, главным образом из Германии. Кто-то болен, и его надо поместить в санаторий с хорошим питанием. Кто-то литератор, ученый или художник, он давно живет в одной комнате с тремя-четырьмя другими людьми, в его распоряжении нет даже стола; чтобы спасти его, ему нужно предоставить на некоторое время комнату, покой, отдых и возможность работать. «Вам ведь достаточно только шевельнуть пальцем, и известные организации, занимающиеся социальной опекой, сделают все, чтобы помочь», – пишет один, а другой пишет: «Вам стоит только сказать слово федеральным властям, чтобы добыть бедному человеку разрешение на въезд и на трудовую деятельность, а может быть, и гражданство». На это я каждый раз отвечаю, что в нашей стране нет ни таких властей, ни других организаций, ни санаториев, ни даже булочной, которые, шевельни я пальцем или скажи слово, хотя бы просто накормили голодного, кто бы он ни был. Чем поразительны эти просьбы и чем они причиняют боль, так это сказочной верой просителей в мнимого волшебника, которому достаточно шевельнуть пальцем, чтобы беда превратилась в счастье, а война – в мир.

А теперь и Вы, старый друг глубокого трагика Кафки, обращаетесь ко мне с таким ходатайством, и на сей раз я должен поддержать не одного человека или нескольких отдельных лиц, а целый народ и помочь «восстановить мир»! Это пугает меня, ибо я должен признать полное свое неверие в единение «людей духа», а тем более в добрую волю «цивилизованного мира». Дух не имеет с количеством ничего общего, и дело это одинаково безнадежное, десять или сто «выдающихся» попросят сильных мира сего что-то сделать или чего-то не делать. Обратись Вы, уже несколько лет назад, с призывом к человечности, страху Божьему и отказу от насилия, например к молодым, прошедшим террористическую школу представителям Вашей собственной нации, Вы услышали бы в самых ясных словах, что думают об этих идеалах люди действия и люди с оружием.

Нет, как ни прекрасны, как ни благородны Ваши намерения, Вашего взгляда я не могу разделить. Я, наоборот, считаю всякие мнимые акции «духовного» характера, всякие призывы, просьбы, проповеди или даже угрозы интеллигентов, обращенные к властителям мира, неправильными, считаю их дальнейшим унижением и посрамлением духа, чем-то таким, чего ни в коем случае нельзя допускать. Наше царство, дорогой Макс Брод, «не от мира сего». Мы не должны ни проповедовать, ни приказывать, ни просить, мы должны выстоять среди ада и бесов, нисколько не уповая ни на свою знаменитость, ни на сплоченность как можно большего числа таких, как мы.

По большому счету, конечно, мы будем всегда победителями, что-то от нас сохранится и тогда, когда ни от одного сегодняшнего министра или полководца в памяти человеческой ничего не останется. Но по малому счету, вот здесь и вот сейчас, мы бедняги, и мир отнюдь не собирается приобщить нас к своей игре. Мы, поэты и мыслители, что-то представляем собой лишь потому, что мы люди, лишь потому, что, при всех наших ошибках, у нас есть душа и ум и братское понимание всего естественного и органичного. Министры и прочие политиканы кладут в основу своей недолгой власти не душу и ум, а массу тех, чьими «представителями» они являются. Они оперируют тем, чем мы не можем и не смеем оперировать, числом, количеством, и это поле мы должны предоставить им. Им тоже нелегко, нам нельзя это забывать, им даже труднее, чем нам, ибо у них нет своей собственной жизни, своего собственного спокойствия и беспокойства, их несут, толкают и смахивают прочь миллионы их избирателей. И они отнюдь не остаются не задетыми той мерзостью, что творится у них на глазах и отчасти из-за их ошибок, они бывают в весьма затруднительном положении. У них есть свои правила игры, которые их покрывают и, возможно, делают их ответственность более сносной. Мы, прочие, мы, хранители духовной субстанции, мы, служители слова и истины, смотрим на них с ужасом и состраданием в одинаковой мере. Но наши правила игры, думается нам, больше чем правила игры, это подлинные заповеди, подлинные законы, вечные, божественные. Хранить их – цель нашего служения, и мы подвергаем его опасности любым компромиссом, любой уступкой тем «правилам игры», хотя бы и с самыми благородными намерениями.