Карина Добротворская - Блокадные девочки Страница 36

Но когда он описывает, как он голодал в Ташкенте, начинаю ему сочувствовать. Когда его кто-то угощает (а угощают прежде всего в гостях), то красной нитью проходит тема того, как ему хотелось бы съесть все это в одиночестве. Остаться наедине с едой, со своим наслаждением. (Очередной раз удивляюсь, как много секса в наших отношениях с едой.) В гостях, где приходится от еды отвлекаться, чтобы поддерживать беседу, не получается по-настоящему получить удовольствие. Я это прекрасно понимаю – мне тоже вкуснее всего одной, как маньяку.

У меня есть коллега, которого бесполезно приглашать на деловые ланчи. Он всегда так поглощен едой, что почти не разговаривает и с трудом отрывает глаза от тарелки. Наблюдая за тем, как он ест, я всегда испытываю неловкость, как будто подглядываю.

Смотрю на свою дочку Соню, которая, получив что-то вкусненькое, немедленно хочет совместить его поедание с чтением любимой книжки. Вспоминаю, что в детстве делала то же самое и что все любимые книжки были загажены жирными, цветными и липкими пятнами. Но все-таки жестко говорю ей: «Есть надо только за столом!» Она отвечает: «Но ведь с книжкой будет двойное удовольствие!»

Встретились в Питере в Михайловском театре с Инной Скляревской, с которой мы учились в институте и потом не виделись много лет. Близки мы особо не были, но какие-то ниточки нас связывали и они не порвались. Выяснилось, что ее папа – блокадник и что она с детства ударена этой темой. Зашли в ее квартиру на Крюковом канале с окнами на Никольский собор и посмотрели ее детские блокадные картины. Она, по-видимому, иллюстрировала папины рассказы, но на место героя-мальчика подставляла себя. Еще одна блокадная девочка.

Мы с сестрой и Соней едем на еврейское кладбище – к родителям. Соня вдруг с какой-то методичной страстностью начинает расчищать могильный камень – соскабливать с него руками мох, вырывать траву. Пытаемся ее отговорить: «Сонечка, не надо, уже все и так чисто», но она упрямо продолжает. А я вспоминаю, как много лет назад несла по этой аллее урну с папиным прахом. Она была совсем легкая, но мне казалось, будто она весит тонну. (Так бывает в детстве при высокой температуре, когда кажется, что пальцы превращаются в гири.) И это был единственный момент во время папиных похорон, когда я что-то чувствовала по-настоящему. Эту жуткую тяжесть пепла. Что Соня чувствует, яростно отрывая куски мха? Наверное, только то, что у нее есть важное дело, которое не дает ей оказаться один на один с ужасом того, что жизнь конечна.

Я встречаюсь с Джорджио Гвидотти из Мах Мага на ужин в «Варварах». Гастрономически продвинутый итальянец считает «Варваров» лучшим русским рестораном. Я здесь впервые, хотя давно хотела прийти – из академического интереса. Но меня всегда отталкивали уверения шефа Анатолия Комма в собственной гениальности, а словосочетание «молекулярная кухня» казалось малоаппетитным. С самой первой ложки я испытываю как будто электрический шок. Я имею дело с кулинарными шедеврами, это очевидно. Удивительно, как талант чувствуется сквозь любые субстанции. Я едва могу говорить – никогда не чувствовала так остро еду как произведение искусства. Зная, что буду ужинать у Комма, я заранее просила ассистентку сюда позвонить и предупредить, что не ем мясо, что буду только облегченное меню, что не буду десерт и т. д. Но здесь почти забываю про свои запреты, настолько экстраординарно то, что лежит у меня на тарелке. И настолько безнравственно это не есть. И такими смешными кажутся рядом с этими блюдами слова «я на диете». Можно ли потолстеть от произведения искусства? Не кощунство ли рассматривать это сложное сочетание вкусов как пищу, состоящую из жиров и калорий? Наверняка борщ с фуа гра с замороженной сферой из сметаны вовсе не диетический? Или трюфельный соус, который шприцем вводят в яйцо-пашот? Или хрустящий шарик из подсолнечного масла, который острым детским вкусом разливается по нёбу? Я съедаю все, почти дрожа от восторга. Восхищение едой сливается с ощущением гибельного азарта человека, сорвавшегося в запой.

На следующий день я тащу в «Варваров» Лешу – мне просто необходимо поделиться этим открытием. Что-то нравится ему больше, что-то меньше. Когда он не восхищается, я чувствую себя почти оскорбленной. Во мне самой это «варварское» меню что-то радикально меняет. Еду я здесь ощущаю как духовное переживание, а не как праздник желудка. Странным образом я вспоминаю рассуждения Лидии Гинзбург о блокадной кулинарии. Она говорит о ритуале готовки, о том, что съесть просто так – это слишком примитивно. Думаю о том, что желание приготовить продукт, поколдовать над ним, усложнить было подсознательной потребностью уйти от животного состояния. Ничто так быстро не превращает нас в зверей, как еда (голод). Но сложные оттенки вкусов не опускают нас на уровень живота, а поднимают туда, где нет ни лишних килограммов, ни набитого желудка, ни чувства вины. Более того – большие повара работают с какими-то базовыми детскими вкусами, преображая их в искусство (а гастрономия, конечно, – большое искусство). Я уже знаю, что этот поход в «Варвары» изменит мое отношение к гастрономическим ресторанам. Отныне я буду ходить в них как на выставки или на концерты. И буду морщиться, услышав самодовольные заявления, типа: «Я человек простой, не гурман, люблю простую еду и хорошие продукты. Не нужны мне все эти мишленовские навороты».

Многие вспоминают, что Ахматова панически боялась бомбежек. Называла звук падающей бомбы «воплем дракона». Я ровно также ощущала бомбу в своем детстве – как чудовище из жуткой сказки, которое должно совершить свой выбор.

Галина Петровна Афанасьева очень удивилась, когда прочла у Берггольц, что та боялась бомбежек. Сама Галина Петровна ничего не боялась, потому что думала только о еде и чувство голода задавило все прочие, в том числе и страх. Я рассказала ей про Елену Яковлевну Добротворскую и про ее животный ужас перед бомбами. Афанасьева ответила со своей характерной категоричностью: «Значит, она была не такая голодная».

Хотела найти в интернете блокадные воспоминания Гаршина – «Там, где смерть помогает жизни». Он ведь был главным патологоанатомом Ленинграда. В блокаду скупал монеты и ценности. Ахматова, оскорбленная тем, как резко и унизительно Гаршин ее бросил, об этом часто презрительно говорила. Но я читала про него всякое – перенес тяжелую форму дистрофии, похоронил жену, которая умерла на улице, отправил на фронт сыновей. В интернете его воспоминаний нет, а в библиотеку идти не могу – стала моральным дистрофиком.