Михаил Ильяшук - Сталинским курсом Страница 36

— Ну, так как же? — снова заговорил Романов. — Будете еще голодать или нет? Даю вам слово, что буду за вас хлопотать и сегодня же дам указание, чтобы по вашему делу подготовили докладную для Москвы, если вы прекратите голодовку. Какие еще у вас требования?

— Я требую, — еле слышно ответил профессор, — назначить мне персонально больничное питание… пользоваться тюремной библиотекой… правом неограниченной переписки с родными, друзьями…

— Согласен, согласен, — кивая головой, сказал Романов, восприняв эти требования как знак того, что Севин сдается.

Профессор прекрасно понимал, что даже при всем своем желании Романов был не в состоянии добиться его освобождения, но, ловкий и хитрый, он преследовал совсем другие цели. Как бы то ни было, после долгих упрашиваний Севин заявил, что голодовку прекращает. Комиссия удалилась.

В тот же вечер после ужина в камеру вошла женщина в белом халате с подносом в руках. На подносе была чашка бульона и кусочек белого хлеба.

— Кто здесь Севин? — спросила она.

— Вон там в углу.

Она подошла к нему, наклонилась и приятным голосом сказала:

— Я принесла вам обед, правда, очень скромный, но ведь на первый раз вам много и нельзя. Давайте, я вас покормлю.

Мало-помалу больничное питание поставило Севина на ноги. Послал ли Романов ходатайство в Москву, неизвестно, но, назначив усиленное питание, он не забыл и о книгах, которые регулярно приносили профессору из библиотеки.

Вместе с силами к нему постепенно возвращались бодрость, энергия и прекрасное настроение. А за это время прошел слух, что на днях отправили из тюрьмы в лагерь большую партию заключенных.

Геройское поведение профессора, его стойкость, огромная сила воли невольно повысили к нему уважение. Все понимали, какой ценой он добился удовлетворения своих требований — усиленного питания, книг, разрешения переписки. И все же, когда во время раздачи пищи все получали жалкую баланду и скромную пайку, а Севину на отдельном подносе приносили большую порцию белого хлеба, заправленный сметаной борщ, шницель, отбивную или гуляш, компот, кисель и прочее — все это невольно порождало зависть, скрытое чувство недоброжелательности и отчуждения.

При этом все понимали, что иначе быть не может. Жалкий трус не имеет никакого морального права претендовать на улучшение своего положения: «в борьбе обретешь ты право свое» — давно сказано. И, конечно, профессор, завоевавший это право, мог смело смотреть всем в глаза и, не стесняясь, пожинать плоды своей победы. Однако его ярко выраженный индивидуализм, приходившие в голову подозрения, что его героизм преследовал единственную скрытую цель — избежать этапа в лагерь, недостаток скромности, чуть ли не бравирование привилегированным положением — все это исподволь подтачивало общее к нему уважение и углубляло пропасть между ним и сокамерниками. Севин не мог не почувствовать, как меняется к нему отношение, и, вероятно, каким-то образом договорился с администрацией о переводе его в другую камеру. И, когда однажды дежурный через оконце крикнул: «Севин, собирайся с вещами!» — профессор покинул нас.

С тех пор мы его больше не видели.

Глава XXXI

Горькое разочарование

Я уже писал, что тюремный режим обрекал нас на полную изоляцию от внешнего мира. Сильнее всего мы страдали от отсутствия информации о делах на фронте.

Мы верили в колоссальную мощь Красной Армии, ее непобедимость. Об этом изо дня в день на протяжении многих довоенных лет твердили наши радио и пресса. Поэтому верилось, что разгром гитлеровской армии — дело нескольких недель. Мы по-прежнему оставались патриотами своей страны, своего народа, несмотря на постигшую лично нас трагедию. Все мы жаждали скорейшей победы над немецкими фашистами. К этому примешивалась и тайная надежда на то, что, как только будет одержана победа над врагом, нас освободят из заключения. Но, в то время, как весь мир содрогался от страшной войны, миллионы людей гибли на полях сражений, мы оставались в полном неведении о том, что делается на белом свете.

И вот в один из дней конца ноября 1941 года мы, как всегда, томились от безделья. Открылась дверь камеры и вошел заключенный. Это был мастеровой, в задачу которого входило утепление нашего окна. Все стали кольцом вокруг него и наблюдали, как он, не торопясь, приступал к делу. Потянула нас к нему и надежда хоть что-нибудь узнать о положении в мире. Ведь стекольщик хоть и заключенный, но пользуется свободой передвижения по территории тюрьмы, может быть, общается с вновь прибывающими с воли заключенными. Кстати, надзиратель стоит не в камере, а у открытой двери, но со стороны коридора, поэтому, может быть, не расслышит и не прервет наш разговор.

Стоявший рядом со стекольщиком Сенченко с выражением полнейшего безразличия на лице цедит сквозь зубы:

— Товарищ, ради Бога, скажи, как дела на фронте. Мы ничего не знаем.

Стекольщик с таким же деланно бесстрастным видом, как будто речь идет о заклейке окна, прошептал:

— Киев, Харьков, Донбасс, почти вся Украина заняты немцами. Они уже под Москвой, Ленинград в блокаде.

Больше ничего. Окно замазано. Дверь снова на замке. Боже, что творилось в камере! Все кипело, бурлило, бушевало! Камера напоминала муравейник, на который наступила нога человека. Гнев и возмущение, злоба и бешенство охватили всех. Ах негодяи, ах мерзавцы! Столько лет втирать очки, превозносить мощь нашей армии, ее оснащенность сверхсовременным оружием, и вдруг такой позор! Огромная территория, в том числе почти вся Ук — раина, опустошена, разорена, отдана немцам. Вот они, плоды сталинской бездарной политики!

Рушились последние надежды на скорое освобождение из заключения. В душу закрадывалось опасение, как бы обозленное неудачами на фронте сталинское руководство не продлило сроки нашего пребывания в заточении. Одновременно нарастала тревога за оставленных на Украине близких.

Глава XXXII

Допросы товарищей

В нашей камере был заведен такой порядок — кто бы ни возвращался от следователя, должен рассказать всем о ходе следствия, поведении следователя. Мы не делали никаких секретов из личного дела и охотно делились подробностями следствия. Все доверяли друг другу, и, если обнаруживалось, что следователь выказывал себя сущим идиотом, то насмешек не скрывали. О нескольких таких следователях стоит рассказать.

Как-то вернулся с допроса Преображенский, тихий скромный зек, работавший на воле бухгалтером.

— Ну, ну, рассказывайте, что вам пришивали на следствии!