Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова Страница 36

Встревоженный Ниссен, уже давно собиравшийся в Америку, где у него накопилось несколько дел, решил поторопиться с приездом. В середине июня он прилетел в Нью-Йорк и практически сразу отправился в Принстон, где провел с Берберовой несколько дней. И хотя, на взгляд Ниссена, она выглядела совсем неплохо, да и чувствовала себя бодрее, Берберова не скрывала, что со страхом ждет следующего, 1988 года.

Будучи, в принципе, совершенно не суеверной, она придавала особое значение так называемым «двойным годам», ибо на эти «двойные годы» пришлись важнейшие события ее жизни. А потому двадцать лет назад, в 1977-м, Берберова записала в дневнике: «…к [19]88 году надо подготовиться к концу, полному или частичному»[303].

В рамках такой «подготовки к концу» она собиралась уничтожить письма Журно, но ей, очевидно, хотелось, чтобы сам факт их романа стал известен граду и миру. Она сделала это с помощью Ниссена, дав ему письма и позволив их прочитать, чем он и занимался в течение следующих двух ночей. Одновременно Берберова намекнула, что не будет возражать, если Ниссен упомянет о письмах в своем дневнике, который, как ей было известно, он собирается публиковать. Воспользовавшись разрешением Берберовой, Ниссен упомянет в одной из записей о врученной ему пачке любовных писем, подписанных именем Мина[304]. Вскоре, очевидно, письма Журно были Берберовой уничтожены.

В ту же встречу она сочла нужным напомнить Ниссену, что после ее смерти права на все российские издания ее произведений автоматически переходят к нему[305]. К этому времени Берберова уже знала, что в скором времени ее вещи начнут печатать в России, но, очевидно, не исключала, что сама до такого момента не доживет.

* * *

Об изменении отношения советских властей к созданной в эмиграции литературе Берберова впервые услышала летом 1986 года в Париже от приехавших из Советского Союза участников конференции по Ходасевичу и Кузмину. Но отнеслась к такой информации скептически[306].

Не прошло, однако, и полугода, как скепсис Берберовой пошел на убыль. Ей стало известно, что роман Набокова «Защита Лужина» был опубликован в журнале «Москва» (1986. № 12), а несколькими месяцами раньше в шахматном журнале «64» появился фрагмент из «Других берегов». В том же 1986 году в Воронеже был издан сборник повестей и рассказов Замятина. И в Советском Союзе, и за рубежом эти публикации были расценены как «фактическая амнистия писателям-эмигрантам первой волны» [Чупринин 2009: 23–24].

Вознесенский, приехавший в Америку в 1987 году, с жаром это подтвердил, повторив Берберовой примерно то, что он несколько ранее сказал корреспонденту «The New York Times». Вознесенский отметил, что за два года правления Горбачева произошли существеннейшие изменения советской культурной политики, назвав в качестве одного из примеров таких изменений «реабилитацию Набокова, Гумилева и Ходасевича»[307].

Другое дело, что воспользоваться такого рода изменениями писателям-эмигрантам первой волны, еще не отошедшим в мир иной, было весьма затруднительно. Большинство – в силу возраста – одолевали болезни, но даже те, кто находился в относительно добром здравии, пробивать свои первые публикации в России не имели ни сил, ни возможностей. Нужны были преданные читатели и почитатели, готовые взять на себя этот труд.

Благодаря счастливому стечению обстоятельств такой человек нашелся у девяностодвухлетней Ирины Одоевцевой, тяжело болевшей, бедствовавшей и пребывавшей практически в полной безвестности. В 1986 году в Париже оказалась московская журналистка, пылкая поклонница мемуаров Одоевцевой, и, обнаружив ее в столь плачевном состоянии, предложила вернуться в Советский Союз[308]. Несмотря на болезни и возраст, Одоевцева охотно приняла предложение и в апреле 1987 года прибыла в Ленинград, где была встречена с большими почестями. Вскоре были изданы ее мемуары «На берегах Невы» и «На берегах Сены». Не обошлось без цензурных купюр, зато тиражи впечатляли:

250 и 500 тысяч экземпляров.

Берберова возвращаться в Советский Союз не собиралась. Ей очень комфортно жилось в Америке, у нее имелись значительные средства, достаточно крепкое здоровье, а также слава, с каждым годом становившаяся все более громкой. Однако возможность публикации своих произведений в России казалась крайне заманчивой. А потому, когда одна из молодых корреспонденток Берберовой предложила ей в этом плане содействие, она с благодарностью согласилась.

Эту корреспондентку Берберовой звали Е. И. Лубянникова[309]. По своей основной профессии она была программистом, но все свободное время посвящала изучению Цветаевой с упором на ее эпистолярное наследие, став в дальнейшем известным специалистом в этой области. Еще в начале 1980-х годов Лубянникова попыталась связаться с рядом литераторов первой волны эмиграции с целью прояснить для себя ряд вопросов, но ей почти никто не ответил, а если и ответил, то невразумительно.

Самый четкий и обстоятельный ответ Екатерина Ивановна получила от Берберовой, выразившей готовность помогать ей и дальше. С этого момента между ними началась регулярная переписка, и когда стало понятно, что писателей-эмигрантов начали печатать в России, Лубянникова взяла на себя функции неформального (и, кстати, совершенно безвозмездного) литературного агента Берберовой. Весной 1987 года Екатерина Ивановна принялась энергично обзванивать редакции столичных журналов, предлагая для публикации стихи и прозу Берберовой.

Летом 1987 года Лубянникова обратилась в журнал «Октябрь», где, как уже говорилось, я в это время работала. При разговоре обнаружилось, что главная книга Берберовой – «Курсив мой», была, как ни странно, еще никем не востребована: «Знамя», «Новый мир» и «Дружба народов» – по разным причинам – медлили с ответом. Это означало, что надо действовать быстро, и экземпляр «Курсива» лег на стол начальству. Вскоре вопрос был в принципе решен положительно, о чем Лубянникова немедленно доложила Берберовой. Похоже, что под влиянием этого известия Берберовой стало ясно, что 1988-й «двойной год» будет для нее отнюдь не трагическим, а, напротив, исключительно счастливым[310].

В январе Берберова снова вернулась к дневнику, тщательно фиксируя в нем все детали, связанные с переговорами с российскими журналами. В записи от 28 января 1988 года, в частности, говорится: «День получения письма от Ек. Ив. Лубянниковой. Звонила Саше [Сумеркину], Смиту, Мурику и Дэвиду Бетеа. Все был изумлены, обрадованы, потрясены. Возбуждена весь день, с трудом уснула»[311].

Что же в письме Лубянниковой могло вызвать такую реакцию у Берберовой и ее друзей? Видимо, содержавшееся там сообщение, что после полугодового молчания отозвалась и «Дружба народов», выразив готовность печатать «Курсив»[312]. Таким образом, получалось, что за книгу стали бороться сразу два столичных журнала, находившихся в зените своей популярности. В некоторой растерянности Лубянникова просила Берберову дать указания, как ей следует поступить, и та, подумав, отвечала, что предпочла бы «Октябрь»[313].

Понятно, что о публикации в журнале полного текста книги (шестьсот с лишним страниц) речь идти не могла. А потому показалось разумным отобрать для начала большие фрагменты из первых глав «Курсива» и напечатать их в нескольких номерах подряд[314]. Оставалось выбрать такие фрагменты, которые представили бы opus magnum Берберовой в максимально выигрышном свете как для узкой, так и для широкой аудитории (тираж «Октября» составлял к тому времени 240 тысяч и продолжал стремительно расти). Работать с «Курсивом» было поручено мне как человеку, давно знакомому с текстом.

Все это было сообщено Лубянниковой, а она, в свою очередь, сообщала Берберовой:

Вашей публикацией занимается редактор Ирина Евгеньевна Винокурова… она подтвердила, что публикация одобрена, в настоящее время