Борис Соколов - В плену Страница 36

За первый день мы ни одного пня не одолели, хотя намаялись без привычки изрядно. Но здесь никто не старается. Стоят пильщики, держась за ручки пил, наполовину врезавшись в полено. Стоят дровоколы, держа колуны, вбитые в поленья. Если бы еще соответствующие костюмы, да присутствие балерин, то все это можно было бы принять за сцену из "Спящей красавицы". Иногда, завидев какого-нибудь проходящего немца, заработают пилы, затюкают топоры, но ненадолго. А потом опять все превращаются в изваяния.

Василий обычно сидит в своей будке. Тут же на скамеечке дремлют конвойные немцы, чаще - один, которого зовут Август. Август - славный старичок, ни во что не вмешивается и ни к кому не пристает. К концу дня всегда приносит что-нибудь съестное, раздобытое им в немецкой казарме или на немецкой кухне. Это недоеденный обед, собранный им, по-видимому, с множества тарелок и котелков, хлебные и сырные корки. Из кухни - тресковые головы и хвосты, разные кости и прочие отходы. Все это он тщательно и аккуратно собирает, а потом нам раздает, строго соблюдая очередность сегодня одним, завтра другим.

Не следует зевать и самому. Давно известно, что "если пусто в животе, то светлеет в голове". По пути домой у самых ворот лагеря догоняем повозку, доверху нагруженную картофелем. Повозка большая, запряжена парой лошадей. На облучке двое немцев. Решительно и быстро выхожу из строя, два раза погружаю обе руки в картошку и так же быстро отскакиваю назад. Жадничать не стоит: шесть - семь хороших картофелин в кармане, и хватит. Другие стараются схватить побольше и пихают в мешки, один даже пытается зачерпнуть котелком, но из этого, конечно, ничего не получается - картофель котелком не зачерпнешь. Немцы оборачиваются; один хлещет по толпе кнутом, второй соскакивает и бьет прикладом. Подбегает конвоир, другой, не Август, вырывает из рук мешки и бросает в сторону. Крик, гвалт, и в результате, кто пожадничал и попытался взять побольше, замешкался и остался ни с чем, да в придачу и битым.

Так идет день за днем. Привыкаешь к распорядку, привыкаешь к пайку. Голода не чувствуешь; почти каждый день что-нибудь перепадает, хоть немного: несколько картофелин, немного похлебки из тресковой головы с сырными корками или еще что-нибудь. Зато какая радость, когда что-нибудь достанешь.

Здесь на все другие критерии. Не нужно следить за одеждой, тем более, что ее почти нет. Шинель отобрали сразу по приходе в лагерь - летом шинелей не полагается. Сейчас на мне френчик без пуговиц и с оторванными по локоть рукавами; он надет на голое тело. Брюки из мешковины с одной оторванной штаниной и вырванным задом. На голове пилотка, на ногах деревянные туфли колодки. Больше нет ничего, и никакого неудобства или беспокойства это мне не причиняет. Другие тоже выглядят не лучше. Но зато нет и заботы об одежде. Ведь только подумать: сколько в мирной жизни мы тратим времени и труда на свою одежду. Сколько забот. Сколько терпим огорчений.

Один раз в две недели баня. После обеда вместо работы велят строиться в общую колонну и ведут в баню. Баню не любят и стараются куда-нибудь спрятаться, например, залезть под нары, торчать в уборной или еще где-нибудь. Собственно, не любят не саму баню, а дезинфекцию и прожаривание одежды. Табакоставить нигде нельзя, так как везде сопрут. Всех разбежавшихся, разумеется, находят и пинками под укоризненными взглядами Ивана Ивановича возвращают в строй.

У входа, прямо на улице, раздеваемся, связываем одежду в узелки и подаем в окошечко для прожаривания. Двое русских, принимающих за окошечком узелки, придирчиво их осматривают, и если они связаны плохо или не так, как требуется, швыряют обратно.

Банный немец - ярко-рыжий, высокий, плотный человек - внимательно осматривает каждого голого на вшивость. Вдруг, неожиданно выхватив откуда-то большущие ножницы, отхватывает у меня один ус. Теперь приходится срезать и второй. А я-то растил и вырастил прекрасные большие усы, кончиками вверх. Пожалуй, здесь сама судьба рукой этого рыжего немца указала мне на мою глупость, потому что сейчас делать более заметным себя, и без того достаточно заметного, никак не следовало. И почему так получается: человек знает, что этого делать нельзя, и все-таки делает?

Подходит наша очередь. Нас, человек тридцать, впускают в предбанник. Сразу у входа каждый в деревянных туфлях должен встать в углубление в полу с налитым туда коричневым дезинфекционным раствором. После этого нужно взять бритву, с десяток которых лежит на подоконнике, и [ 98] выскоблить на теле всю растительность. Эти бритвы никогда не точатся и поэтому нетрудно представить себе гримасы бреющихся. Далее нужно пройти кордон из трех русских парикмахеров, не столько стригущих, сколько выдирающих волосы тупыми машинками. Только после этого производится окончательный осмотр вторым банным немцем - шутливым горбуном. Шутки этого человека состоят в том, что, заметив плохо сбритые волосы, он быстро чиркает зажигалку и спаливает волосы под мышками или еще где-нибудь. Неплохой стимул для нерадивых. Сама баня длится недолго. По трое становимся под один теплый душ; наскоро натираемся полученным у входа крошечным кусочком глиняного мыла и выскакиваем за дверь.

На дворе прохладно, но все равно - одеваться не во что, прожаривание одежды еще не закончено. Так и прыгаем в голом виде. Зрелище не очень эстетичное; и нам выбрасывают наши тощие узелки с привязанными номерами, вполне заменяющими нам фамилии, паспорта, характеристики, анкеты и прочие опознавательные принадлежности. Редко, но случается, что некоторые свои номера забывают и тогда возникает путаница, как и со всякими Иванами, не помнящими родства.

После бани прививки. На плацу ставится стол с принадлежностями, и двое фельдшеров проворно колют шприцем, меняя, а иногда и забывая сменить иглы. Очередь идет быстро, хотя спешить и некуда.

Но вот прививки окончены, и фельдшера убирают свою медицину. Нас, однако, не распускают. Сейчас начнется что-то очень важное. Говорят, будет вербовка в РОА - русскую освободительную армию, известную у нас как армия генерала Власова.

За стол садится писарь, а около него становится офицер, двое унтер-офицеров и еще двое в немецкой форме с красными повязками со значком РОА на рукаве. Это пропагандисты из отдела вербовки. Один из них как будто мне знаком, однако сначала не могу вспомнить, кто это такой. Боже милостивый, ну, конечно же, это он - Василий Крылов. Мой сосед по постройке у Бланкенбурга, лейтенант советской армии, русский парень в немецкой форме. Тот самый Василий Крылов, который год тому назад шипел на свою хозяйку Ольгу Дмитриевну, пел мне опереточные арии и ругал немцев.