Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919 - Владимир Бенедиктович Станкевич Страница 36

Но не только комитет, сам командный состав не знал, как подойти к этой твердой власти, о которой столько говорилось в тылу. Керенский еще при мне решил закрыть «Окопную правду» и послал об этом телеграмму в 12-ю армию. Но оказалось, что «Окопная правда» все же продолжала выходить. Клембовский сообщил мне, что в 12-й армии не знают, как подступиться к делу, и просил меня самого заехать и уладить этот вопрос.

К моему приезду в Ригу у начальника штаба собрался весь генералитет, начальник гарнизона, комендант. Всем представлялось решительно невозможным проведение приказа в жизнь, так это вызовет беспорядки, бунты и пр. Мне пришлось упростить вопрос. Не вдаваясь в прогнозы относительно будущего, я просто обратил внимание, что приказ, вызванный самыми вескими соображениями, дан, и, значит, его нужно немедленно выполнять. Для командного состава такая постановка вопроса оказалась наиболее убедительной, и действительно, на другой день «Окопная правда» была закрыта, без всяких эксцессов и недоразумений. Правда, большевики жаловались на недостаточно корректное к ним отношение и пытались найти защиту у меня… Но после оставили и эту надежду. Вскоре они стали издавать новую газету, «Окопный набат», но чрезвычайно сдержанно и бледно даже…

Но особенно трудно было принимать более решительные меры, технически называвшиеся нами тогда «чисткой» армии. Чуть ли не в каждой дивизии был тогда свой большевик, с именем, известным в армии более, чем имя начальника дивизии.

Так как было ясно, что без их удаления нельзя справиться с разложением армии, то мы постепенно убирали одну знаменитость за другой. Но меры к аресту должно было принимать само начальство – ведь оно распоряжалось военными силами. Такие генералы, как Болдырев, мало смущались подобными задачами. Знаменитый капитан Сиверс, гремевший от Балтийского моря до Карпат, был арестован изумительно легко: ему дан был приказ явиться в штаб, там его усадили в автомобиль и увезли в тюрьму. Но в одной из дивизий 6-го Сибирского корпуса картина получилась иная. Начальник дивизии не принял никаких мер предосторожности и, не подготовив надежной силы, дал приказ об аресте. Вся рота, в которой находился большевик, возмутилась и решительно заявила, что не выдаст «своего», а у начальника дивизии не оказалось под руками сил для принуждения. На другой день были подготовлены силы против роты, и приказ был повторен. Но конфликт уже охватил весь полк, и к одной роте присоединились другие. Пришлось на третий день снаряжать экспедицию из всех трех родов оружия. Но в то время, как части карательного отряда безнадежно запутались и не явились вовремя, на помощь бунтовщикам пришла вся дивизия.

Только благодаря вмешательству Войтинского удалось найти выход из положения. Убедившись, что карательный отряд не может помочь, он отправился на переговоры и, несмотря на страшное возбуждение солдат, добился того, что арестованный был отправлен в штаб дивизии. Но рота настояла на том, что она тоже будет находиться при штабе. Таким образом, если принять во внимание, что охрана штаба состояла всего из 8 человек, оказалось, что не столько начальник штаба арестовал большевика, сколько большевик арестовал начальника штаба.

Все это было настолько скандально, что Клембовский попросил меня поехать в Ригу и посмотреть, что там творится. Я попал на заседание командующего армией, начальника дивизии и комиссара армии, где настаивал на немедленном уводе всей дивизии с фронта и строжайшем наказании виновных. Но генерал Парский твердо заявил, что он считает это лишь неприятным инцидентом, не поколебавшим боеспособность дивизии, которая может остаться на фронте. Я так же определенно заявил, что признаю полный приоритет его мнения.

Помню, окна квартиры выходили на площадь с готическим собором. И, смущенно уходя от командующего армией, я говорил Войтинскому, что впервые почувствовал, насколько острые, напряженные линии готики чужды русскому Духу.

Аресты отдельных большевиков не разрешали, однако, вопроса. «Преступность» носилась в воздухе, ее контуры не были отчетливы, потому что ею была заражена вся масса.

Преобладающим типом преступности были массовые преступления, когда целые роты, батальоны, полки и даже дивизии отказывались исполнять приказ – чаще всего о выступлении на позиции. В таких случаях, если убеждения не помогали, приходилось окружать части и расформировывать их. Впервые такое расформирование было применено на Румынском фронте, потом широко применялось Савинковым и его помощниками, Ходоровым и другими комиссарами. Разоруженные солдаты арестовывались и отводились в тыл. Сперва такое наказание, при неопределенности судьбы арестованных, производило хорошее впечатление. Но когда выяснилось и стало общеизвестным, что арестованные мирно содержатся в тылу, ничего не делая, причем их судьба более тревожит начальство, чем их самих, то расформирование само по себе стало скорее поощрением, чем наказанием. Я предложил Клембовскому организовать специальные «воспитательные» батальоны для этих солдат с очень суровым режимом и с переводом в лучшее положение по мере «исправления». Клембовский отнесся очень сочувственно, но сказал, что сам не может ввести их, так как его полномочия недостаточны для того, чтобы изменять правовое положение целых категорий солдат. Я послал тогда доклады в Петроград и в Ставку. Из Ставки получил ответ, что Корнилов отнесся положительно к моей идее и соответствующий приказ вырабатывается. Но он не был издан до конца.

Военно-революционные суды, детище Савинкова, несомненно, сыграли свою роль. Солдатчина сразу почувствовала, что с нею перестают шутить.

Но были и трудности в применении этих, грозящих смертью судов. Прежде всего, было явно несправедливо, что после отмены смертной казни в тылу она вводилась на фронте, хотя на фронте жизнь и так была тяжела и полна самопожертвования, а главные удары правительству и главная опасность анархии и разрухи исходили как раз из тыла. Кроме того, вопрос о строгой, безоглядочно суровой каре в армии был прост, пока армия была в тисках дисциплины, пока всем была ясна черта, переход которой грозил тягчайшими взысканиями. Но теперь вне этой черты уже побывало, быть может, три четверти армии. Как тут выбрать, кто должен пасть жертвой?

К этому присоединялись трудности бытового и психологического характера. Вот для пояснения случай из жизни.

Я на фронте в расположении 109-й дивизии. Перед батальоном наиболее большевистского Новоладожского полка произношу речь. Выбираю нарочно резкие слова и резкие противопоставления. «Тут возражают против смертной казни, против военно-революционных судов… Пусть – это грех, но мы все понимаем, что правительство не могло поступить иначе, и если из-за беспорядков в армии погибает страна, то мы должны