Яков Кумок - Губкин Страница 36

Все же среди своих товарищей я был «капиталистом и буржуем». Мои компаньоны по коммуне и по комнате съедали без всякого зазрения совести мою булку, совершенно не заботясь о состоянии моего аппетита. Частными уроками я кормился вплоть до окончания курса в Учительском институте. Жизнь была полуголодная, но веселая».

Некогда Иван состоял членом Комитета грамотности. Теперь он возобновил участие в его работе. «Я возглавлял группу студентов и студенток Высших женских курсов, которые занимались разработкой анкет, собранных Комитетом грамотности, о положении народной школы и народного учителя в то время.

Это дало мне возможность расширить круг моих знакомств и быть более или менее в курсе всех общественных и политических течений того времени. Не ограничивая свою деятельность учебой и работой по анкетам, я охотно принял предложение заняться преподаванием в рабочих школах на Шлиссельбургском тракте. Район Шлиссельбургского тракта был тогда одним из наиболее мощных пролетарских центров.

Здесь я преподавал русский язык, а кроме того, часто выступал в рабочих театрах с чтением стихов Никитина, Омулевского и других поэтов. Эти стихи встречали большое сочувствие среди рабочих».

Губкин подружился с Анатолием Рябининым, студентом Горного института, революционером. (Осенью 1896 года Рябинина арестовали и сослали. Впоследствии известный палеонтолог, профессор.) «В декабре 1896 года через А.Н. Рябинина мне удалось познакомиться с Аполлинарией Александровной Якубовой, которая была членом «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». По ее поручению мною совместно с Н.А. Куликовским и еще одним товарищем, фамилию которого я теперь забыл, была организована конспиративная квартира на углу Малого проспекта и 6-й линии Васильевского острова. Здесь нами в конце 1896 года и в течение почти всего 1897 года производилось печатание на мимеографе прокламаций.

…А.А. Якубова… передавала мне уже готовые восковки с набитым на них текстом прокламаций, которые мы и размножали. Делалось это обычно так. Мы с Куликовским учились вместе в Учительском институте. Встретившись с ним, я говорил: «Приду вечером чай пить», или: «Приду готовиться по алгебре». — «Ну, хорошо», — отвечал Куликовский, зная, в чем дело. Наступал вечер. В десять или одиннадцать часов я являлся к нему с восковками. Комнату мы снимали в квартире, окна которой выходили на крышу соседнего небольшого завода. Прислуга была латышка, малоразвитая и плохо говорившая по-русски. Она не понимала, что мы делаем. Звали мы ее «хлебус-коросинус»… Прокламации, которые печатали мы, относились чаще всего к рабочим определенных предприятий и касались конкретных злободневных вопросов: снижения заработной платы, увольнения рабочих и т. д. …

Хорошо ли мы сами разбирались во всех политических вопросах? Пожалуй, нет.

В рабочем движении тогда шла борьба между революционной линией Владимира Ильича и так называемыми экономистами. Как известно, представители экономического направления группировались вокруг газеты «Рабочая мысль».

Так вот, первый номер «Рабочей мысли» мы напечатали на нашем мимеографе и понимали это как наш революционный долг».

Как видим, Губкин весьма эффективно использовал возможность уходить после лекций куда угодно; однако это не мешало ему прекрасно учиться. Кончил он институт с круглыми пятерками в мае 1898 года; тогда же прекратилась и революционная деятельность его (несмотря на то, что «приобрел особую квалификацию — техника по мимеографу. Ночью меня часто будили и вели куда-нибудь на Петербургскую сторону налаживать и пускать в ход машину»). Долгое время он вообще не может найти работу. Наконец удается получить место в приюте имени принца Ольденбургского. (Об этом уже поминалось. «Я проработал поистине кошмарный год».) Годы до поступления в Горный институт — самые тяжелые. Уйдя из приюта, опять слоняется без работы. Получает место в Сампсоньевском городском училище. Ведет здесь ботанику, зоологию, минералогию и начатки физики.

Ученики Сампсоньевского, как и везде, где Иван Михайлович преподавал, полюбили его. Когда он увольнялся, они преподнесли ему дорогой чернильный прибор с дарственной надписью (сохранился в семейном архиве). По-видимому, неплохо относились к нему и коллеги. Но мрачное настроение не оставляло Ивана Михайловича. Мысли его были далеко…

«Помнишь нашу весну, — спрашивал он жену свою Нину Павловну в письме от 8 июля 1913 года, посланном из экспедиции. — Мы шли по 10-й линии от Курсов к Большому проспекту, чтобы по нему взять курс к Горному институту, который провиденциально сделался нашей путеводной звездой… Наша весна вела нас на ступеньки Горного института, к стройным дорическим колоннам… Горный институт… сделался моей alma mater. Семь лет сроднили меня с ним. Он свидетель и моей борьбы с наукой и нуждой».

«Наша весна» — весна 1897 года (через несколько месяцев влюбленные обвенчались. Нина Павловна, уроженка Кубани, считала себя первой женщиной-казачкой, получившей высшее образование. Должно быть, так оно и есть. Она закончила Высшие Бестужевские курсы. Потом поступила в медицинский институт, но оставила его, проучившись два года: приспела наша весна). Вот, значит, когда еще — весной 1897-го — мечтал Иван Михайлович о поступлении в Горный, считал его своей «путеводной звездой», вот, значит, когда совершал прогулки близ стройных дорических колонн, шутливо утверждая, что ведут его к ним «высшие силы» (провиденциально — как он выразился). Однако пройти через вход, обрамленный колоннами, ему удалось лишь спустя шесть лет. Шесть долгих и трудных лет…

В 1898 году появился в семье первенец — сын Сережа.

Странное дело, ему пришлось в чем-то повторить путь отца, немало пострадать и побродить по свету; высшее образование Сергей получил после многих злоключений, но, как и отец кончил жизнь академиком.

Но об этом в своем месте.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Первое открытие, первая любовь…

Глава 26

«25.10.1910. …Среди полного физического и морального неустройства потерял всякую энергию и предприимчивость. Сейчас мне… нужно какую-нибудь квартиру и купить лошадей. Я ничего не сделал… Квартиры порядочной в Нефтянке нет. А за лошадьми нужно ехать в Майкоп по дороге, хуже которой ничего нельзя представить. С другой стороны, работа по сбору материала подвигается медленно. Ездить аккуратно в район не могу. …Утром подают лошадь чуть не к 12 часам. Пока доедешь до вышек, день и прошел. Назад приходится возвращаться ночью по грязной до безобразия дороге среди постоянной опасности выколоть себе глаза или наскочить на голодную стаю волков».