Анна Франк - Убежище. Дневник в письмах Страница 37

Милая Китти!

Если бы ты могла прочитать по порядку пачку моих писем, тебе наверняка бы бросилось в глаза, насколько в разном настроении они написаны. Я сама очень недовольна тем, что здесь, в Убежище, ужасно завишу от настроений. Кстати, не только я одна, но и все мы. Если я читаю книгу, которая производит на меня впечатление, мне приходится основательно привести себя в порядок, прежде чем выйти к людям, иначе можно подумать, что я немного чокнутая. В данный момент, как ты заметила, у меня период подавленности. Я тебе честно не могу сказать, отчего это, но думаю, что я то и дело наталкиваюсь на собственную трусость.

Сегодня вечером, когда здесь еще была Беп, вдруг долго, сильно и пронзительно позвонили. В одно мгновение я побелела, у меня схватило желудок и застучало сердце, и все это от страха.

По ночам в постели я вижу себя одну в темнице, без папы и мамы. Иногда я брожу по дороге, или у нас в Заднем Доме пожар, или ночью приходят за нами, и я от отчаяния залезаю под кровать. Я вижу все это как наяву. И вдобавок неотвязное чувство, что все это может случиться с тобой в любую минуту!

Мип часто говорит, что она нам завидует, ведь у нас тут спокойно. Может быть, это и правда, но о нашем страхе она уж точно не думает.

Я совершенно не могу себе представить, что мир когда-нибудь станет для нас таким, как был. Правда, иногда я говорю о «после войны», но говорю будто о воздушном замке, о чем-то несбыточном.

Я вижу нас восьмерых вместе с Убежищем, словно кусочек голубого неба, окруженный черными-пречерными тучами. Маленький кружок, на котором мы стоим, еще в безопасности, но тучи подступают все ближе, и кольцо, отгораживающее нас от приближающейся опасности, сжимается все теснее. Теперь мы уже настолько окружены опасностью и темнотой, что в отчаянных поисках спасения наталкиваемся друг на друга. Мы все смотрим вниз, где люди сражаются друг с другом, мы все смотрим наверх, где спокойно и прекрасно, а между тем мы отрезаны этой мрачной массой, которая не пускает ни вниз, ни наверх, стоит перед нами непроницаемой стеной, хочет раздавить, но пока не может. И мне остается только кричать и умолять: «О кольцо, кольцо, стань шире и раскройся для нас!»

Милая Китти!

Я только что придумала хороший заголовок для этой главы:

Ода моей авторучке

«In memoriam»[29]

Моя авторучка всегда была для меня большой ценностью, я очень ею дорожила, особенно из-за ее толстого пера, потому что аккуратно я могу писать только авторучками с толстыми перьями. Моя ручка прожила очень интересную и долгую авторучечную жизнь, которую я хочу вкратце описать.

Когда мне было девять лет, авторучка (завернутая в вату) в коробочке с надписью «бесплатный образец» прибыла из самого Ахена, места жительства моей бабушки, щедрой дарительницы. Я лежала в постели с гриппом, а вокруг дома завывал февральский ветер. Прославленная ручка лежала в красном кожаном футлярчике и в первый же день была показана всем моим подругам. Я, Анна Франк, гордая владелица авторучки.

Когда мне исполнилось десять, авторучку можно было взять с собой в школу, и представь себе, учительница разрешила мне ею писать. В одиннадцать лет мне, однако, пришлось спрятать мое сокровище, потому что учительница шестого класса позволяла пользоваться для письма только перьевыми ручками и чернильницами. Когда мне исполнилось двенадцать и я пошла в Еврейский лицей, моя авторучка удостоилась чести получить новый футляр, в котором помещался и карандаш и который, кроме того, выглядел более настоящим, потому что закрывался на молнию. Когда мне было тринадцать, авторучка вместе со мной попала в Убежище, где она бегала со мной по многочисленным дневникам и писаниям. Год, когда мне исполнилось четырнадцать, был последним годом, который моя авторучка завершила со мной, и теперь…

Дело было в пятницу днем, в шестом часу, когда я, выйдя из моей комнаты, хотела сесть за стол, чтобы писать, но была грубо отодвинута в сторону и освободила место для Марго и папы, которые занимались своим латинским. Авторучка осталась лежать без дела на столе, а ее владелица со вздохом пристроилась тереть бобы на крохотном уголке стола. «Тереть бобы» – значит приводить в порядок заплесневелые коричневые бобы. Без четверти шесть я подмела пол и бросила мусор вместе с плохими бобами на газете в печку. Оттуда вырвалось великолепное пламя, и я пришла в восторг от того, как ожила печка, дышавшая на ладан.

Покой восстановился, «латинцы» убрались восвояси, и я села за стол, чтобы записать то, что собиралась, но где я только не искала – авторучка исчезла. Я стала искать снова. Марго искала, мама искала, папа искал, Дюссел искал, но эта ручка пропала бесследно.

– Может быть, она угодила в печь, вместе с бобами! – предположила Марго.

– Ах нет, детка! – отвечала я.

Но когда моя авторучка и к вечеру не пожелала обнаружиться, мы все решили, что она сгорела, тем более что целлулоид горит великолепно. И в самом деле, печальное предположение подтвердилось, когда папа на следующее утро, вычищая печь, нашел в груде пепла зажим от авторучки. От золотого пера найти ничего не удалось. «Наверняка пригорело к какому-нибудь камушку», – решил папа.

Мне осталось одно утешение, хоть все же и слабое: моя авторучка кремирована, чего я в будущем очень хочу и для себя!

Милая Китти!

Дом сотрясают события. У Мип дома свирепствует дифтерия, поэтому шесть недель ей нельзя вступать с нами в контакт. Как с едой, так и с покупками все ужасно усложнилось, не говоря уже о том, что нам без нее невесело. Клейман все еще лежит в постели и уже три недели ничего не ел, кроме молока и жидкой каши. Кюглеру жутко некогда.

Уроки латинского Марго присылают обратно, исправленные учителем. Марго пишет под именем Беп. Учитель ужасно милый, а кроме того, остроумный. Он наверняка доволен, что заполучил такую умную ученицу.

Дюссел в совершенной растерянности, и никто не знает отчего. Началось с того, что он наверху не открывал рта и ни менееру Ван Даану, ни мефрау Ван Даан не говорил ни слова. Все это заметили. Так продолжалось несколько дней, и в конце концов мама предупредила его, что мефрау действительно может устроить ему много неприятностей. Дюссел сказал, что это менеер Ван Даан начал молчать и поэтому он не собирается первым прерывать молчание. Теперь учти, что вчера было шестнадцатое ноября, годовщина его пребывания в Убежище. Мама по этому случаю получила цветы в горшке, но мефрау Ван Даан, которая за прошедшие недели не раз намекала на эту дату и прямо говорила, что Дюссел должен выставить угощение, не получила ничего. Вместо того чтобы впервые поблагодарить за бескорыстное укрытие, он вообще не разговаривал. А когда я утром шестнадцатого спросила его, надо ли мне его поздравить или выразить сочувствие, он ответил, что принимает и то и другое. Мама, желавшая выступить в прекрасной роли примирительницы, ничего не добилась, и в конце концов обстановка осталась, какой была.