Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет) Страница 37

Я говорил о сложности некоторых сочинений Шопена, которого Л. Н. очень любит.

— Ну, и он ошибается, — возразил Л. Н. и улыбнулся. — Это я раз у Олсуфьевых в деревне по поводу погоды и уборки хлеба сказал старику лакею, а он был скептик и пессимист, что Бог знает, что делает, а он мне на это ответил: «Тоже и он ошибается».

О творчестве Л. Н. сказал:

— Хуже всего начать работу с деталей, тогда в них запутаешься и потеряешь способность видеть целое. Надо, как Похитонов (художник), у которого очки с двойными, пополам разделенными (дальнозоркими и близорукими) стеклами, смотреть то в одни, то в другие, надевать то светлые, то черные стекла.

28 июля. Бирюков показывал Марии Николаевне (сестре Л. Н.) старые письма брата Николая (французские). Л. Н. вспомнил при этом, что с детства так привык писать пофранцузски, что уже совершенно взрослым сохранил эту привычку. Когда он жил с Тургеневым в Париже, он раз сел писать брату письмо. Тургенев подошел и, увидав, что он пишет по — французски, очень удивился и спросил Л.H., почему это. Л. Н. говорит, что до тех пор ему казалось, что иначе нельзя, так он привык переписываться по — французски.

Недавно вечером И. К. Дитерихс (брат А. К. Чертковой) и И. П. Накашидзе (писатель) привели Л. Н. какого‑то инженера — революционера (не помню фамилии) и крестьянина Журавлева, который принадлежит к понимающим Евангелие в его истинном смысле. Этот Журавлев был арестован и недавно выпущен из тюрьмы. Теперь он, очевидно, подпал под влияние революционеров, которые ему создают ореол из его ареста. Я не был при разговоре на террасе, но, сидя в зале, слышал по голосам, что Л. Н. очень волнуется. Он пришел наверх очень расстроенный и все твердил:

— Зачем они привели его ко мне?!

Л. Н. говорит, что Журавлев сказал ему:

— Теперь я принял крещение (про свое пребывание в тюрьме).

В поднявшемся споре инженер своими взглядами возмутил Л.H., но особенно больно ему было за Журавлева. Л. Н. сказал ему:

— Вам стыдно говорить так; он (инженер) — отпетый, а вы должны помнить, что Христос страдал за истину и что за правду по голове не погладят. И если вы за правду пострадали, то вы радоваться должны.

Л.H., по его словам, говорил с ними резко, и много раз в продолжение вечера повторял, что ему совестно за свою горячность.

Когда мы после этого играли в шахматы, Л. Н. сказал:

— Это со мной много раз случалось: придет в голову ка- кая‑нибудь мысль, и в первую минуту скажешь, что это парадокс, потом еще раз подумаешь, потом еще и еще, а в конце концов увидишь, что это не только не парадокс, а несомненная истина. Так было со мной по отношению к так называемой науке, так это случилось по отношению революционеров. Я все более и более убеждаюсь, что это почти всегда самые ничтожные, бездарные люди — неудачники, ничего не умеющие, изломанные, тупые. С ними спорить совершенно бесполезно: они глухи к истине.

Как‑то за обедом зашла речь о вегетарианстве. Стали в пользу его приводить разные доводы. Л. Н. сказал:

— Во всяком случае, есть один самый простой, но несомненный довод: когда мы видим, что мальчик мучает животных, мы отнимаем их от него и внушаем ему, как это дурно; сами же для своего удовольствия ежедневно мучим и убиваем животных, чтобы их есть. Это просто и несомненно.

1 августа. Говорили о ругательных письмах, почти всегда анонимных, которые получает Л. Н. Он рассказал, что чуть ли не два года подряд получал постоянно бессмысленные ругательные письма из Одессы от Великанова (учителя, знакомого Л.H.). Кто‑то из Одессы узнал про него и говорил, что, по словам его жены, его подговаривают писать Л. Н. какие‑то монахи. Л. Н. пробовал отсылать ему без марок письма обратно, думая, что он прекратит писать, чтобы не платить за обратную пересылку. Но ничто не помогало, и он ругался пуще прежнего. Кончил он эффектно: прислал посылку наложенным платежом; она долго лежала на почте; наконец кто‑то выкупил ее, и там оказались наклеенные на картоне изображения обнаженных в различных позах.

Л. Н. говорит, что ему всегда хочется спросить такого корреспондента:

— Ну, за что ты меня ругаешь?

— Раз — я был тогда моложе и горячее — сказал Л.H., — я ехал верхом с Козловки. Вдруг какой‑то пьяный мужик стал меня ругать самыми отборными ругательствами, я отъехал, а потом мне стало досадно, и я вернулся назад, подъехал к нему и спросил: «За что ты меня ругаешь? Что я тебе сделал?» Я помню, это произвело на него сильное впечатление. Он ждал, что я его прибью или обругаю. Он снял шапку и был смущен и удивлен.

Л. H., по поводу пребывания Бирюкова, который пишет его биографию, и приезда сестры Марии Николаевны, опять занялся своими воспоминаниями. Он сказал раз:

— Удивительно, как все прошедшее становится мною. Оно во мне, как какая‑то сложенная спираль. Трудно только быть совершенно искренним. Иногда вспоминаешь все только дурное, другой раз наоборот. Недавно я все только вспоминал самое дурное — поступки и события. Тут трудно удержать баланс, чтобы не преувеличить в ту или другую сторону.

Л. Н. сказал:

— О Боге знать ничего нельзя, он — нужная нам гипотеза, или вернее, единственное возможное условие нравственной разумной жизни. Как астроном для своих наблюдений должен отправляться от Земли, как от неподвижного центра, так и человек без идеи о Боге не может разумно и нравственно жить. Христос всегда говорит о Боге, как об отце, т. е. именно как об условии нашего существования.

Говорили о математике. Л. Н. сказал:

— Когда я учил мальчиков, мне обыкновенно удавалось хорошо объяснять неспособным к математике. Это происходило оттого, что я сам мало к ней способен, и мне приходилось проделывать этот процесс уяснения над самим собою.

2 августа. Л. Н. и Мария Николаевна вспоминали про некоего Воейкова. Он когда‑то был гусаром, а потом сделался монахом. Во времена молодости Л. Н. он постоянно бывал в Ясной, вечно пьяный, оборванный, в монашеской одежде, и врал немилосердно.

Л. Н. вспомнил его рассказ:

— Сидим мы в ложе — Михаил Илларионович (Кутузов), еще кто‑то, Александр Павлович (Александр I) и я.

Поет Зонтаг. Вышла к рампе. Грудь у нее — во! (он делает жест рукой, долженствующий указать размеры ее бюста). Александр Павлович и говорит мне: «Воейков, что это?» А я ему отвечаю: «Организм, ваше величество!»

— А раз он, после всех юродств и вранья, вдруг подсел ко мне в саду и говорит: «Скучно мне, Левочка…»

Мария Николаевна спросила Л. Н, почему он никогда не описал Воейкова.

— Бывают в жизни, — сказал Л.H., — события и люди, как в природе картины, которых описать нельзя: они слишком исключительны и кажутся неправдоподобными. Воейков был такой. Диккенс таких описывал.