Борис Ефимов - Десять десятилетий Страница 37

Достаточно сказать, что по возвращении из Испании Кольцов был выдвинут кандидатом, то есть, по сути дела, назначен, депутатом Верховного Совета РСФСР (почему-то от Пензенской области) и одновременно стал членом-корреспондентом Академии наук СССР по отделению русского языка и литературы. Надо ли пояснять, что ни то, ни другое не могло произойти без согласия, а скорее всего, прямого указания Хозяина. Больше того, в октябре 1938 года после памятного Мюнхенского сговора, развязавшего руки Гитлеру, Кольцов срочно командируется в Прагу, над которой уже нависла угроза фашистской агрессии. Надо сказать, что появление в Чехословакии Кольцова было сразу замечено западной печатью и воспринято как симптом готовящегося сопротивления при поддержке Советского Союза. Этого, как известно, не произошло. Кольцов быстро возвратился в Москву.

А вот еще более любопытный пример сталинского расположения к моему брату. Это относится к докладу Кольцова по приезде из Испании, о котором я уже упоминал. На встрече присутствовали также Молотов, Ворошилов, Каганович и Ежов. Впрочем, все они больше помалкивали. Вопросы задавал только Сталин, расхаживая, по своему обыкновению, взад и вперед по кабинету и покуривая трубку. Наконец все вопросы были исчерпаны, все ответы получены, и тут произошло следующее: Сталин подошел к Кольцову, тот, конечно, немедленно встал, но Хозяин любезным жестом усадил его обратно, потом приложил руку к сердцу и низко поклонился.

— Как вас надо величать по-испански? Мигуэль, что ли? — спросил он.

— Мигель, товарищ Сталин, — ответил брат, несколько озадаченный этим «кривлянием», как он выразился, описывая мне в тот же вечер эту странную сцену.

— Ну так вот, дон Мигель. Мы, благородные испанцы, благодарим вас за отличный доклад. Спасибо, дон Мигель. Всего хорошего.

— Служу Советскому Союзу, товарищ Сталин! — отчеканил, как положено, поднявшись с места и направляясь к двери, брат.

И тут произошло нечто еще более непонятное и непредсказуемое: брат уже открывал дверь, когда Сталин его неожиданно окликнул и жестом пригласил обратно.

— У вас есть револьвер, товарищ Кольцов? — спросил Хозяин.

Брат удивился.

— Есть, товарищ Сталин.

— А вы не собираетесь из него застрелиться?

Еще больше удивляясь, Кольцов ответил:

— Конечно, нет, товарищ Сталин. И в мыслях не имею.

— Вот и отлично, товарищ Кольцов. Всего хорошего, дон Мигель.

Вечером мы с Мишей долго обсуждали этот странный разговор и решили, что это какой-то случайный «черный юмор».

А на другой день Кольцову позвонил Ворошилов, всегда дружелюбно относившийся к брату, поделился впечатлениями о вчерашнем докладе и добавил:

— Имейте в виду, Михаил Ефимович, вас любят, вас ценят, вам доверяют.

— Что ж, Мышонок, — заметил я, когда брат рассказал мне о звонке, — это очень приятно.

— Да, приятно, — произнес Миша задумчиво. — Но знаешь, что я совершенно отчетливо прочел в глазах Хозяина, когда уходил?

— Что?

— Я прочел в них: слишком прыток.

Много позже я понял, что этот разговор о револьвере — также своеобразное проявление сталинского «расположения». Кольцов был уже обречен, но Сталин готов был предоставить ему возможность окончить свои дни, не проходя через мучительные этапы ареста, пыток и расстрела в качестве «врага народа». И намекнул, с точки зрения этого страшного человека, «гуманно», о возможности уйти из жизни достойно, сохранив свое честное имя.

Но есть и еще более любопытные примеры сталинского расположения. Помню, брат бывал всегда потрясен тем, что в то время, как страну лихорадят бесконечные аресты, массовые высылки, достаточно странные политические процессы и расстрелы, Хозяин невозмутимо и неторопливо беседует о самых мирных, философских и исторических материях, о делах литературных и тому подобном. Однажды, принимая по каким-то делам Кольцова, а надо сказать, что это происходило нередко, он заговорил о том, что, по его мнению, нет хорошего жизнеописания Максима Горького и это упущение следовало бы исправить. Через несколько дней Кольцовым была написана небольшая популярная биография писателя: «Буревестник». Сталину она понравилась. И он заметил, что не возражал бы, если бы подобная книжка появилась и о нем, добавив при этом, что не понимает, зачем это пишущие о нем обязательно называют его Коба или Сосо.

— Это, — сказал он, — прошедшие времена. Кому это нужно? То было в Грузии. А какой я грузин? Я русский.

Об уточнении Сталиным своей национальности было уже широко известно.

Втихомолку, с оглядкой передавали и такой забавный факт: Сталину доложили, что артист Михаил Геловани, традиционно исполнявший роль Сталина в историко-революционных фильмах, причем, будучи грузином, естественно, с легким грузинским акцентом, просит дать ему возможность, чтобы «войти в образ», пожить некоторое время на сталинской даче в Сочи.

— Войти в образ? — благодушно сказал Сталин. — Что ж, это хорошо, но, может быть, ему начать с Туруханска?

Михаилу Геловани явно повезло, что Сталин был в благодушном настроении, иначе ему, возможно, пришлось бы отправиться за тридевять земель к месту ссылки Иосифа Джугашвили.

Позже своей истинно русской внешностью и чисто русским говором Сталину понравился артист Алексей Дикий в заглавной роли фильма «Кутузов». Артист только что вернулся в Москву из гастрольной поездки, когда позвонили из Кремля и сообщили, что с ним хочет говорить Сталин и что за ним уже послана машина. Домашние Дикого пришли в ужас: Алексей Денисович явился домой под изрядным хмельком, что с ним бывало нередко, и еле ворочал языком. Поехать, однако, пришлось. От страха артист значительно протрезвел, но Сталин, конечно, сразу распознал его состояние. Не говоря ни слова, Хозяин вышел из кабинета, вернулся с бутылкой коньяка, налил полный стакан, выпил и сказал:

— Ну вот, теперь будем говорить на равных…

Во всех последующих фильмах роль Вождя и Учителя Дикий исполнил «на отлично».

…Вернусь, однако, к истории с опубликованием фотографий Троцкого в «Огоньке» в 1924 году. Мы предполагали, что история эта Сталиным давно предана забвению. И все вышеперечисленные факты отношения Хозяина к Кольцову как будто это подтверждали. Но в 1937 году, то есть спустя тринадцать лет после этой истории, главного редактора «Правды», своего любимца Льва Мехлиса Сталин перевел из «Правды» начальником Главного политического управления Красной армии (ГЛАВПУРККА). Главным редактором «Правды» стал Кольцов. Это было, казалось бы, выражением полного к нему доверия. Дальше произошло следующее. Летом тридцать восьмого, вернувшись из Сочи, где отдыхал Сталин, в «Правду» заехал Мехлис.