Александр Стесин - Вернись и возьми Страница 37

На бельевых веревках, протянутых между палатками, развешены кошачьи шкуры: свежевание кошек — любимая детская забава. Дети жарят кошек и ловят ящериц, которых едят сырыми. Два раза в день в печах, установленных чуть ли не на каждом городском углу, пекут хлеб из муки пополам с песком, а по праздникам подают тукассо — манную запеканку с луковым соусом.

Песок скрипит на зубах, попадает в глаза. Поднимается песчаная буря. Во время бури все окрашивается в ровный розово-бежевый цвет. Даже запах благовоний, которыми надушено здесь любое помещение, неизменно ассоциируется с этим цветом.

— Хочу шоколадный круассан, — говорит Алла, просыпаясь в гостинице «Караван-сарай», отошедшей во власть пауков и ящериц. — В путеводителе было написано, что в Тимбукту можно купить pain au chocolat.

— Ты все перепутала. Это в Кот-д’Ивуаре был pain au chocolat, помнишь? А здесь ничего такого нет. Кроме того, сейчас ветер, на улицу выходить нельзя.

— Хочу pain au chocolat, — повторяет Алла, отрешенно глядя в окно, — я устала от этого места.

И, замотавшись туарегскими платками, мы выходим в пустынный город в поисках круассана.

По результатам недавнего опроса, проведенного в Великобритании, тридцать четыре процента англичан уверены, что Тимбукту — мифический город, которого на самом деле никогда не существовало. Что-то вроде Китежа или Камелота. Возможно, люди, составившие путеводитель по Тимбукту для серии «Lonely Planet», принадлежат к этим тридцати четырем процентам. Во всяком случае, очевиден тот факт, что в Тимбукту они не бывали.

Широкая песчаная улица вела к мечети Сиди Яхья, а оттуда — за черту города, куда не то через три часа, не то через трое суток должен был подтянуться встречавший нас караван. Пройдя не то три километра, не то триста, потерявшись в безлюдном пространстве, медленно ссыпáвшемся в воронку песочных часов Сахары, мы прибыли на место встречи (где тот колодец и где та старуха?), и, что самое удивительное, прибыли минута в минуту. Издалека было видно, как четыре фигуры в дрожащем мареве движутся нам навстречу; еще немного, и мы подойдем вплотную и уткнемся в огромное зеркало, смыкаясь с собственным отраженьем.

«Салям алейкум! — сказало зеркало. — Наши верблюды вон там».

Поначалу езда на дромадере напоминает американские горки; об удовольствии не может быть и речи. Каждый бархан сулит опасность вылететь из седла. Но мудрое животное подстраивается под неопытного седока, и, понемногу привыкнув, ты начинаешь чувствовать себя достаточно уверенно, чтобы отвлечься на лирический вздох. Где-то вдалеке скулит гиена, ветер перебирает ветки безлиственного кустарника, наступает вечер. В голову лезет белиберда стихов, ты хватаешься за какую-нибудь строчку, кажущуюся удачной, и, не имея возможности записать, долго держишь ее в уме, как ириску — за щекой, пока она, подтаяв, не утратит своего вкуса, оставляя только приторное послевкусие.

Наше сопровождение состояло из погонщика с тремя сыновьями, десяти, двенадцати и четырнадцати лет. Молчаливый погонщик с седеющей бородой и отчаянным взором вполне мог бы сойти за бойца «Аль-Каиды», если бы не сыновья, чье шумное веселье шло вразрез с его угрюмостью и придавало ей несколько комический оттенок. Дети только и делали, что дурачились, заставляя иностранцев повторять непонятное и, судя по всему, неприличное слово «вузрада». «Вузрада, вузрада!» — кричал двенадцатилетний заводила. «Ву-у-зра-да-а!» — подхватывал десятилетний. Старший сын старательно натягивал маску серьезного мужчины, но через минуту-другую маска начинала трещать по швам, пока наконец не лопалась от взрыва хохота. Боец «Аль-Каиды» незлобиво поглядывал на первенца. Через два года тому сделают обрезание, выдадут мужской тюрбан тагельмуст, и он поведет свой первый караван от Тимбукту до соляных копей по другую сторону Сахары (расстояние в 800 километров покрывается по нескольку раз в год). Взрослая жизнь — сплошное кочевание по пустыне.

Как известно, верблюд — корабль пустыни. А колючие кустарники, коими усеян участок Сахары, прилегающий к Тимбукту, — не только топливо, но и буйки. «Если бы вся пустыня была такой, как здесь, нам и звезды не понадобились бы. По колючкам сориентироваться даже ребенок может…» За прибрежной полосой буйков нет, и челноки-кочевники, испокон веков перевозящие соляные слитки с одного берега на другой, передвигаются по ночам, ориентируясь по звездам. «Звезды — это наша грамота. Не зная грамоты, в пустыне не выживешь. Что нужно туарегу? Репей для верблюда, уголь для чая, соль для торговли, гостинец для детей, звезда для ориентира…»

Если звездную грамоту здесь знают все, то грамота в традиционном понимании — туарегское письмо тифинаг, восходящее к финикийскому, — преподается исключительно женщинам. И неспроста: одна из наиболее примечательных особенностей туарегского общества заключается в том, что, будучи мусульманским, оно матрилинейно и моногамно, причем согласно традиции жена выбирает мужа, а не наоборот. Что никак не мешает бытованию колодок, избавляющих женщину от соблазна быстро двигаться (возможно, они преподносятся в качестве свадебного подарка от свекрови).

…Вузрада, вузрада!.. За барханом показался низкий шатер из козьих шкур, поддерживаемый шестью опорными кольями и обнесенный плетнем из колючих веток. Не успели мы спешиться, как из-за шатра выбежала орава чумазых детей, разом устремляясь в атаку. Очевидно, мы застали их в разгаре игры «в войнушку», и нас с Олегом мгновенно записали в добровольцы. Вражеские силы зашли с обоих флангов. Рослый мальчик лет десяти обхватил меня за талию, готовясь выполнить бросок через плечо; другой, лет семи, ловко запрыгнул на закорки. Трое воинственных шкетов повисли на Олеге. Еще несколько бойцов, оказавшихся нашими союзниками (интересно, между какими «немцами» и «нашими» шло сражение?), ринулись на выручку, но тут из жилища вышел старшой, и театр военных действий пришлось свернуть.

Это был настоящий моджахед: пышные усы, темно-голубая сахарская накидка; инкрустированный меч за поясом, стягивающим шаровары пижамного покроя; на руках — серебряные кольца и каменные браслеты-обереги. Вид экзотичен, взгляд грозен. Добро пожаловать. Располагайтесь. Поужинаем, отдохнете с дороги, а потом приступим к делу. Вы извините, плохо говорю по-французски, но я ведь правильно понял, что один из вас — врачеватель?

По-французски он изъяснялся лучше большинства малийцев. В разговоре на бытовые темы его французская речь казалась почти безупречной, если не считать странного избытка архаизмов: вместо «доктора» — «врачеватель», вместо «больного» — «расслабленный». «Расслабленных» в туарегском лагере было много. За ужином Мохаммед — так звали нашего моджахеда — объяснил, что во время постоя в Тимбукту весь клан наносит визит знакомому лекарю, но случается это не чаще чем раз в год, а в остальное время лечатся только чаем. Многие болезни можно стерпеть. Например, стригущий лишай, которым поголовно страдают местные дети, или сыпь, на которую уже давно жалуется мать Мохаммеда. Ко всему этому можно привыкнуть. Но два месяца назад на лагерь обрушился новый недуг. Людей лихорадит и рвет в течение нескольких дней, потом как будто отпускает, но еще через три-четыре дня все начинается по новой. От притираний, прописанных знахарем из Тимбукту, становится только хуже. Особенно тяжело переносит болезнь жена Мохаммеда. Субтильная девушка, почти ребенок, она лежит на песке, завернувшись в три одеяла, и не дает осмотреть себя, стесняясь чужого мужчины. На вопросы, связанные с естественными отправлениями, отвечать отказывается. Говорит: болит голова, ломит тело. Больше всего похоже на возвратный тиф. К счастью, в моей походной аптечке — неиссякаемый запас антибиотиков. Я делаю шаг в сторону палатки, где оставил сумку с медикаментами, и вдруг чувствую, как что-то или кто-то впивается в мою штанину. «Не двигайся! — командует Мохаммед. И, заботливо отцепляя чертополох от штанины, добавляет: — Колючки — это уже по моей части».