Наталья Михайлова - Василий Львович Пушкин Страница 37

«Герой, защитник Муз» — уж не Бонапарт ли?

Приведенный отрывок из записок некой молодой немецкой дамы, жившей в Париже, которые были переведены Н. М. Карамзиным и напечатаны в 1803 году в одиннадцатом номере «Вестника Европы», красноречиво свидетельствует о том, что В. Л. Пушкин был не одинок в своем восхищении картиной Гереня. Его восторг разделяли французы.

А что же первый консул в рассказе Василия Львовича? Его характеристика, как и характеристика госпожи Бонапарте, — всего лишь рама повествования о живописном полотне Гереня. Бонапарт — одна из достопримечательностей Парижа. Русский путешественник сообщил о его приятной физиономии, глазах, полных огня и ума, складной речи и вежливости, и, как сказал бы Н. В. Гоголь, «мимо, читатель, мимо!». Но нам-то, читателям письма Василия Львовича, конечно, хотелось бы узнать больше о его визите в Сен-Клу. И мы можем это сделать.

В восемнадцатом номере «Вестника Европы» за 1803 год было напечатано взятое из немецкого журнала и переведенное Н. М. Карамзиным «Письмо из Парижа». Это рассказ немецкого путешественника о приеме в Сен-Клу. Благодаря этому рассказу мы узнаем множество небезынтересных подробностей, начиная с дороги в Сен-Клу в третьем часу дня и кончая разъездом гостей и их возвращением в Париж не ранее семи часов вечера. И Василий Львович ехал в Сен-Клу по берегу Сены, мимо Елисейских Полей, Пасси и Булонского леса. Попав за ограду замка, и он увидел, что «двор и сени были наполнены Жандармами и придворными лакеями»[177]. Русский путешественник, как и путешественник немецкий, поднимался по большой мраморной лестнице, ведущей «в круглую прекрасную залу», и, войдя в залу аудиенции, увидел два ряда кресел, «на которые садились иностранные дамы».

«Все были отменно нарядны, а всех более Русския и Польки: в бархатном платье, фиолетоваго, темнозеленаго и лиловаго цвета, с золотым широким шитьем. Одна Польская дама усадила свою накидку бриллиантами. <…> На девице Лористон и на других придворных дамах были кисейныя белыя платья и богатыя Турецкия покрывала: это называется здесь утренним нарядом»[178].

Ожидание выхода первого консула и его супруги заняло два часа, и В. Л. Пушкин и другие гости «в сие время успели осмотреть картинную галерею и другие богато убранныя комнаты»[179].

«В пятом часу все возвратились в залу аудиенции. Дамы стали перед креслами, а мужчины позади — и Бонапарте вошел, один, в каком-то странном мундире, зеленом с красным воротником, в белом камзоле, черном нижнем платье, белых чулках, с маленькою треугольною шляпою и драгунскою саблею. Он тотчас начал говорить с первою дамою; сказал ей то же, что после и всем другим: несколько слов о климате их отечества, о путешествии до Парижа, о тамошнем их пребывании — смотрел весело, ласково и приятно улыбался»[180].

Ну что же, всё правильно: когда Василий Львович писал о том, что первый консул «говорит складно и вежлив», он не погрешил против истины, и физиономия первого консула действительно была приятна. Но если Василий Львович увидел в глазах Бонапарта огонь и ум, то немецкий путешественник, не спускавший с героя лорнет, главным образом интересовался цветом его глаз: какие они — зеленые или голубые? Заметив, что «взор его совершенно погас и не изъявляет ничего»[181], немецкий путешественник счел это следствием сильных страстей и проницательно заметил: «Консул имеет одну страсть, но сильнейшую и самую разрушительную: властолюбие и любочестие». Что же касается впечатления от госпожи Бонапарте, то оно общее — она «учтива и даже слишком ласкова для занимаемого ею места»[182].

«Через полчаса Госпожа Бонапарте и Консул, весьма учтиво поклонясь собранию, ушли назад во внутренния комнаты, а нас провели через великолепную галерею в большую залу, где начали подавать шоколад, кофе, вино, бисквиты, оржад и лимонад»[183].

Можно вообразить толчею в большой зале, где немецкий путешественник насчитал около шестидесяти дам, по крайней мере, сто иностранцев и французских чиновников. Он подходил к генералу Дюроку, «товарищу и любимцу Консула», среди присутствующих заметил министра Талейрана и княгиню Е. Ф. Долгорукую, «уже не красавицу, но весьма приятную и благородную видом»[184]. С Екатериной Федоровной Долгорукой, блиставшей некогда в Петербурге красотой и талантами, Василий Львович встречался в Париже.

Благодаря публикации в «Gazette rationale, ou le Moniteur universel» от 6 сентября 1803 года нам известно, когда В. Л. Пушкин был представлен Бонапарту, кто его представлял и кого еще представляли вместе с ним[185]. Это было 4 сентября 1803 года. Согласно протоколу, русских подданных первому консулу представлял Петр Яковлевич Убри, поверенный в делах России при полномочном министре А. И. Моркове. Среди тех, кто удостоился этой чести, оказались князь Петр Васильевич Лопухин, действительный тайный советник, сенатор, председатель Государственного совета, Николай Михайлович Бороздин, генерал-лейтенант, Александр Алексеевич Тучков 4-й, красавец с серыми глазами и вьющимися русыми волосами, полковник. Забавно, что во французской газете В. Л. Пушкин повышен в чине — назван ошибочно подполковником. В самом деле, не может же первый консул принимать какого-то отставного поручика!

Когда начался разъезд, то около двухсот карет подавали одну задругой. Наверное, и Василий Львович, как и немецкий путешественник, около часа ожидал своей кареты, наблюдая общий беспорядок, слушая крики лакеев, призывающих кучеров.

Мы берем на себя смелость утверждать, что это своеобразное театральное представление в Сен-Клу всё же меньше заинтересовало Василия Львовича, чем парижские театральные спектакли. «Вы знаете мою страсть к спектаклям, — писал он Н. М. Карамзину, — и можете вообразить, с каким удовольствием бываю в парижских!» (207). Путешественник-театрал видел на сиене знаменитого Франсуа-Жозефа Тальма, который блистал в трагедиях Корнеля, Расина, Вольтера, Шекспира. Более того, Василий Львович познакомился и коротко с ним сошелся. В бумагах П. А. Вяземского сохранилась остроумная записка Тальма В. Л. Пушкину (разумеется, по-французски):

«Не совершаю никакого преступления в субботу. В этот день моя совесть на просторе. Не буду иметь дела ни до Эвменид, ни до Фурий. Им угодно было дать мне сей отдых, чтобы я мог засвидетельствовать мое почтение княгине Долгорукой. И так до субботы, весь ваш Тальма»[186].