Иван Голушко - Танки оживали вновь Страница 37

Мне стало не по себе. Никак не верилось, что из-за ранения в руку я должен оставить свой батальон, своих товарищей. И в какой момент!

Ведь блокада прорвана, и мне хотелось порадоваться победе вместе со своими фронтовыми друзьями. А тут жди отправки в госпиталь...

Ночью 18 января 1943 года нас, раненых, доставили в Манушкино, а через трое суток - в ленинградский госпиталь, что на Васильевском острове. Впервые с начала войны, попав на настоящую кровать и будучи еще слаб от потери крови, я спал целыми сутками. Даже когда просыпался, я думал о том, какими счастливыми должны быть люди, которые имеют возможность вот так спать без всяких ограничений. Однако уже через неделю белоснежная кровать и стены госпиталя стали злить. И не только меня, но и товарищей по палате - ходячих. Хотелось немедленно уехать на фронт, в свои части. Да и не привыкли мы к таким порядкам, к такому обращению: осторожно, пейте вот это лекарство через час, а это через три, врач будет тогда-то...

Словом, на душе было муторно.

Пробовал уговорить врача Валентину Петровну отпустить в часть. Лицо у нее было усталое и строгое. Она выслушала меня и сказала:

- Нет, нельзя. - А потом добавила: - Мы вас эвакуируем на Большую землю.

- Как? - На меня словно вылили ушат воды.

- Так! - твердо выговорила она. И дала понять, что аудиенция окончена.

Я ушел в палату, лег на кровать, закрылся одеялом и все думал, думал. И по всему выходило, что изменить что-либо не в моих силах. Дело в том, что этот госпиталь выполнял роль как бы эвакуационного пункта. Мы, например, счастливчиками считали тех, кто остается здесь, в Ленинграде.

А на самом деле оставались те, кто был еще не транспортабелен и находился в тяжелом состоянии. И как много старания и теплоты проявляли врачи, младший медицинский персонал, чтобы помочь раненым, вылечить их, спасти им жизнь. Так разве можно было на них обижаться?

Заботу о раненых проявляли, как могли, и жители Ленинграда. Ежедневно в проходной выстраивалась очередь, чтобы сдать свою кровь раненым. И были по-настоящему счастливы, когда им это удавалось. Ведь врачи не у всех брали кровь. Собственно, не у всех можно было ее брать. Для многих ленинградцев это, по существу, означало лишение жизни. Но люди просили, может быть не понимая или не желая понять, что это опасно, просили взять их кровь. И плакали, когда им отказывали. Врачи, раненые благодарили их от всего сердца, успокаивали, тепло прощались.

Раненых навещали дети. Они читали книги, газеты, подавали воду, костыли, халаты. Поправляли подушки. Прикрывали двери. Подкладывали в печки-времянки топливо. И улыбались, всегда улыбались. К ним относились, одинаково тепло. Особенно любили детишек пожилые солдаты. Они усаживали их возле кровати, гладили, обнимали, вспоминали собственных детей, перебирая волосы на их головках. Отдавали им свои сухари, сахар. Дети отказывались, клали обратно под подушку раненых. А если солдаты сердились и настаивали, то все равно они оставляли гостинцы на столике, когда уходили из палаты.

Бывали у нас и пожилые женщины (мы ласково звали их "бабушками"). Они штопали, подшивали, ухаживали" а тяжело раненными, дежурили возле них.

Медицинских сестер не хватало. Они то и дело уезжали с ранеными, которые эвакуировались. Поэтому "бабушки" все ночи напролет были здесь. По первому зову они всегда появлялись рядом, в всегда с улыбкой, со словами "сыночек", "родненький".

И каждый, кто ощущал на себе заботу ленинградцев, на всю жизнь сохранит к ним любовь, будет беречь память о них до последнего дня.

К раненым часто приезжали фронтовые друзья. Навестили и меня: секретарь партбюро инженер-капитан Неаскин и Письменников, с которым я часто выезжал в Ленинград. Товарищи рассказали о заключительных боях по прорыву блокады. Они были тяжелыми, и батальон понес большие потери. Была поставлена задача восстановить поврежденные танки, шло укомплектование батальона. Майора П. А. Воякина отозвали, и командиром батальона назначили майора Н. И. Лобанова. Моя должность остается за мной, надеются, что скоро вернусь.

Попытался я еще раз вырваться на госпиталя. Однако уговорить сестру-хозяйку, чтобы она выдала мне обмундирование, не удалось. А в халате куда уйдешь?

Так и остался в госпитале ждать эвакуации.

В госпитале мы были всегда в курсе событий на фронте. Мы знали, что советские войска, преодолевая упорное сопротивление врага, продвинулись дальше от Шлиссельбурга на Синявино. И как мы радовались, когда пришло сообщение о том, что Ленинград соединился с Большой землей! Он вздохнул полной грудью и готовился к новым решительным схваткам с врагом.

* * *

С прорывом блокады Ленинграда ускорилась и эвакуация раненых. Помню, к госпиталю утром подошли санитарные машины, в них погрузили нас, раненых, и повезли через Ладогу. Ехали долго, весь день. Когда начало темнеть, поднялась пурга. Но не стоять же на дороге! Регулировщики показали - путь открыт. И машины тронулись по Дороге жизни, спасшей ленинградцев от голодной смерти. Колонна двигалась медленно. Навстречу нам, с Большой земли, тоже шли колонны машин.

Послышался гул самолетов, разрывы бомб где-то совсем недалеко. Машины увеличили скорость. Потом остановились. Затем снова тронулись. И опять остановились. По времени давно уже следовало быть на том берегу Ладоги, а мы все ехали, и неизвестно куда. На очередной остановке сопровождающий приоткрыл дверцу и сказал, что из-за налета вражеской авиации немного взяли в сторону. Позже оказалось, что колонна просто заблудилась.

Ждали, пока не рассвело. Начальник колонны уехал искать основной маршрут и возвратился через три часа. Стоял конец января, и мороз был крепкий. Тяжело раненных поочередно согревали одеялами, собранными в колонне.

Только к обеду колонна вышла на материк. Санитарный поезд давно нас ожидал. Это был поезд, оборудованный вагонами-теплушками, в которых уже были расставлены печки-времянки. Нас очень быстро перегрузили, накормили горячей пищей.

По железной дороге ехали медленно, с множеством остановок. Почти две недели добирались до Соколово, что под Вологдой.

Перевязок в теплушках не делали. Тогда пенициллина и различных сульфамидных препаратов не было. Поэтому раны не открывали, чтобы не внести инфекцию. Но некоторых раненых подстерегала другая беда - у них начинались воспалительные процессы, даже гангрена.

У меня в основном все было нормально. Правда, левая раненая рука заметно усыхала. Врачи успокаивали - все пройдет.

Через неделю снова в вагоны. Поезд взял путь на Архангельск. Кто не мог дальше эвакуироваться, остались для лечения в Соколове. К нам в теплушку подсадили новичков с Ленинградского и Волховского фронтов. Ехали двенадцать суток. За эти дни ближе познакомились друг с другом. Слушая рассказы о боях, в которых они участвовали, как-то по-иному, в большем масштабе представляли картину блокады, ее прорыва. Возникало чувство гордости за ленинградцев, весь советский народ, за его мужество, героизм, преданность великим завоеваниям Великой Октябрьской социалистической революции.