Еремей Парнов - Посевы бури: Повесть о Яне Райнисе Страница 37

— О нет, сударыня! — запротестовал он. — Если возможно, прочтите их после моего ухода… Право, мне так неудобно!

— Пустое. — Она погладила дорогую веленевую бумагу и положила стихи на рабочий столик. — Но вы правы, мне лучше прочесть их одной.

— Я был поражен, сударыня, насколько ваши тоска и отчаяние оказались созвучными с самыми потаенными струнами моей души.

— Отчаяние?

— Да, сударыня, именно отчаяние! Мы бьемся в тенетах бессмысленного существования и кричим в черную пустоту: «Зачем все это?» И в самом деле, зачем? Стихи, музыка, любовь — все исчезнет в бездне небытия, когда мы уйдем, когда нас не станет. Неужели мы рождены только для того, чтобы умереть? Это чудовищно! Вы верите в загробную жизнь? — И, не дожидаясь ответа, резко взмахнул рукой: — Я — нет! Но я ищу смысла этой комедии, которую именуют земной жизнью.

— Через это тоже должен пройти каждый. — С грустным пониманием она глянула на него и прижала руки к груди. — Когда-нибудь вы вспомните мои слова, господин Сталбе, и поймете, что я была права… Когда-нибудь, но не сейчас. Молодости свойственно обостренно-трагичное отношение к жизни. Вечные вопросы на то и вечны, чтобы мучить нас постоянно. Они не меняются. Зато меняемся мы сами. То, что вы называете отчаянием, вскоре пройдет, и загадка смерти перестанет терзать вас с таким постоянством.

— Думаете, мои взгляды когда-нибудь переменятся? — Он скептически улыбнулся.

— Не взгляды, — Аспазия медленно покачала головой. — Вы сами изменитесь. Не имея в виду лично вас, скажу, что чувствительность сменяется зачастую равнодушием и довольством. Это биологически обусловлено. Понимаете, господин Сталбе? Вельтшмерц, мировая скорбь, — непостоянная муза. Она дарит свои сокровища только юным, а затем улетает, оставив в утешение пыльные лавры, — кивнула на свой венок.

— Но ведь и вы пережили это? Я знаю! Я не мог ошибиться, читая ваши стихи, в которых видел себя, свою душу, как в зеркале!

— Допустим. — Она с улыбкой прикрыла глаза. — Но все прошло. Помните надпись на кольце библейского царя? Увы, дорогой коллега, она всегда справедлива. «И это тоже пройдет!»

— Но «Сумерки души» вы написали совсем недавно! Много после «Алых цветов» и «Вайделоте»… Как же тогда?

— Вы хотите сказать, что мировая скорбь слишком поздно пришла к стареющей поэтессе? Да? — Она лукаво наморщила лоб.

— Что вы, сударыня! — Он побледнел от обиды. — Я и подумать не мог…

— Хорошо, хорошо, — Аспазия успокоила его движением руки. — Я ведь шучу. Ларчик открывается, как и положено, просто, господин Сталбе. Вы верно ощутили мою тоску, но не поняли, да и не могли понять ее причины. Этот цикл я написала в то страшное время, когда муж страдал в тюрьме, буквально умирал в арестантском лазарете за Даугавой, а затем был от меня далеко-далеко, в захолустье, в снегах.

— Вот как? — разочарованно вздохнул он. — Я должен был догадаться… Простите, сударыня.

— Простить? Но за какие грехи? Вы ни в чем передо мной не виноваты. Напротив, это я должна казнить себя за то, что запутала вас своими печалями.

— Они сделали меня духовно богаче! Я так и слышал бег уходящих секунд… Ведь с каждым мгновением сокращается жизнь. Нет, об этом решительно лучше не думать.

— Вы опять верно почувствовали, но ошибочно истолковали. Я действительно отсчитывала мгновения. — Она засмеялась. — У нас в гостиной висят старые часы, в которых хранится вся моя и Райниса переписка. Мы писали друг другу ежедневно! Отсчитывая секунды, я торопила их и радовалась, что они проходят. Но в принципе вы правы: вместе с ними утекала и жизнь.

— И это самое главное! Мы летим навстречу смерти, как поезда к неизбежной катастрофе. Повсюду витает смерть. Везде я вижу страшные ее признаки, — словно задыхаясь, он потянулся к воротнику. — Да зачем далеко ходить? Третьего дня мы схоронили дядю, а не далее как десять минут назад я натолкнулся на мертвое тело чуть ли не у самого вашего дома!

— Что? — встревожилась Аспазия. — В самом деле?!

— Увы, сударыня! — Он скорбно закатил глаза. — Как это ни печально… Он лежал в кустах бузины, никому не нужный, всеми забытый, с кровавой раной на затылке. Счастливец! Он умер внезапно, не изведав страды ожидания.

— Какой ужас! — Аспазия прижала ладони к щекам. — И кто это был?

— Не знаю, — он дернул плечом. — Какая разница, кто именно? Должно быть, рабочий или, может, рыбак…

— И вы не заявили в полицию?

— Об этом я как-то не подумал… Кто-нибудь на него все равно наткнется. Он лежит у самой дороги.

— Где именно?

— Под горкой. Знаете? За спасательной станцией.

— Довольно далеко, — протянула Аспазия.

— И вправду не близко, — согласился студент. — Но я летел, подгоняемый ужасом. Мне показалось, что до вашего дома я добежал за какую-нибудь минуту. Я брел к вам за утешением, а прилетел за спасением. Ощущение было такое, будто это я убил того человека в кустах и мне спешно необходимо куда-нибудь скрыться. Помните гравюры Гольбейна «Пляска смерти»? А ведь и он ничего не открыл! И задолго до него костлявая рука ужаса перед неизбежным сжимала людские сердца. Бедные-бедные, несчастные люди, — он крепко стиснул виски. — Но хоть какой-то ответ должен же быть?!

Звякнул колокольчик внизу.

— А вот и Райнис! — Аспазия сорвалась с места. — Оставайтесь с нами чайку попить, господин Сталбе! В такую промозглую погоду хорошо посидеть у горячего самовара. А я угощу вас таким вареньем из ревеня, что все ваши дурные мысли мигом улетучатся. Договорились?

Студент смущенно расшаркался и с улыбкой, печальной и гордой, остался сидеть, прислушиваясь к стуку ее каблуков. Глянув на завязанную черным бантиком трубку со стихами, он мысленно перечитал их. Все ли хорошо, не надо ли чего-нибудь исправить в последний момент?

«По весне на брошенном погосте обнажились трубчатые кости. Как большие белые грибы, проросли сквозь ветхие гробы. И прорезали труху досок ребра, как шпангоуты — песок, и желанна жирная земля стала для крапивы и шмеля… Не кричи, не плачь, не бейся дико — все равно не пустит повилика. Успокойся. Грустно и любя, я гляжу в три дырки на тебя».

Нет, как будто бы все в порядке…

— Оригинальное умонастроение, — усмехнулся Плиекшан, когда позже прочел стихи. — И весьма показательное! Тоже ведь реакция на всю нашу подлость и скверну! Только своеобразная. Из всех признаков приближающейся революции камерная муза твоего протеже, — он весело подмигнул Аспазии, — уловила только одно: затхлое, невыносимое предгрозье. Он ничего не знает, но всеми фибрами души ощущает, что так дальше продолжаться не может… Что он собой представляет?