И. Петровский (ред.) - Почему Гитлер проиграл войну? Немецкий взгляд Страница 38

В западной литературе, а также благодаря Сталину (как показывает ожесточенное преследование «власовцев») политические шансы власовского движения часто сильно переоценивались. Политика истребления на оккупированных советских территориях, обращение с советским гражданским населением и военнопленными давно лишили это движение всякой массовой базы, прежде чем оно получило поддержку германского руководства. Не в последнюю очередь это подтверждается довольно ограниченным откликом на вербовку в армию Власова [52]. Соединения этой армии насчитывали к концу войны не более 50 000 человек, и лишь часть из них вообще использовалась в борьбе с Красной Армией.

Как в Советском Союзе обращались с собственными пленными, которые бежали из плена или были освобождены или репатриированы после войны, сегодня еще невозможно достоверно установить. Так как тема военнопленных принадлежала в Советском государстве к числу запретных, почти не существует исследований российских историков по этому вопросу. Насколько известно, обращение с пленными, которым во время войны удалось бежать к своим, не было одинаковым. Многие были расстреляны, так как их сочли вражескими шпионами, другие посланы в штрафные батальоны, где у них почти не было шансов выжить, а третьи, избежав серьезного наказания, были вновь включены в состав частей действующей армии. Следует подчеркнуть, что бежавшие пленные внесли решающий вклад в создание партизанского движения на оккупированной территории, при этом особо нужно отметить, что Сталин, в отличие от позднейшей официальной версии, отнюдь не допускал целенаправленной подготовки к партизанской войне [53]. Для советских военнопленных, которые встретили конец войны в лагерях, с репатриацией на родину страдания не кончились. В других странах пленные были встречены на родине со всеми почестями, были приняты меры, чтобы компенсировать им вынесенные лишения и облегчить включение в нормальную жизнь. Национальная лояльность немецких военнопленных в Советском Союзе никогда не подвергалась сомнению [54]. Вернувшись на родину, они могли рассчитывать на особое сочувствие со стороны немецкого населения. Даже в Японии, где, подобно СССР, сдача в плен считалась тяжелейшим преступлением, полное поражение страны привело к переосмыслению отношения к пленным. Так как без всяких условий капитулировала целая нация, индивидуальная капитуляция потеряла свой характер бесчестья.

Иначе было в Советском Союзе. Сразу же после капитуляции Германии Сталин приказал организовать при фронтовых армиях 100 «фильтрационных лагерей», в которых бывшие пленные, по 10 000 в каждом, должны были пройти проверку со стороны контрразведки «Смерш» [55]. У пленных, правда, создавалось впечатление, что они избегнут наказания: «Родина зовет!» — так называлась газета, издававшаяся для пленных, ожидавших в Германии своей репатриации. «Родина вас простила!» — могли они прочитать там. До 1 октября 1945 года было «профильтровано» 5,2 млн советских граждан — пленных, рабочих принудительного труда, но также и жителей оккупированной советской территории [56]. До сих пор неизвестно, каков процент тех, кто был приговорен к наказанию. Приговоры к смертной казни выносились, по-видимому, только высшим офицерам. Пленные, прошедшие проверку в «фильтрационных лагерях», по большей части, как кажется, были приговорены к 10 годам каторжных работ [57]. Тот факт, что вернувшиеся на родину вынесли в германском плену тяжелейшие испытания, ни в малейшей степени не повлиял на решение Сталина. Что при всем этом речь шла не об установлении индивидуальной вины каждого, видно из того, что те пленные, которые в роли лагерных полицейских сотрудничали с немцами и мучили своих же товарищей по плену, получили ту же меру наказания, что и их жертвы [58]. Но и те, которые избежали приговора и нового заключения в лагере, несли на себе клеймо; они подвергались особой регистрации и находились под подозрением у органов госбезопасности.

Весной 1957 года, после XX съезда партии, на котором Хрущев разоблачил преступления Сталина, осужденные были амнистированы и выпущены на свободу. К многим фактам «черной иронии» в их судьбе относится и тот, что еще в 1955 году, в связи с так называемой «аденауэровской амнистией», были амнистированы советские граждане, отбывавшие наказание в каторжных лагерях за сотрудничество с немцами [59]. Амнистия весны 1957 года не означала, однако, полной реабилитации бывших военнопленных. Вопрос о полной реабилитации рассматривался после XX съезда, но она так и не была осуществлена. Бывшие военнопленные хотя и вышли на свободу, но продолжали носить на себе клеймо. Их укоряли в том, что они «отсиживали время», «ели фашистский хлеб», не имея ни малейшего представления о том, что это означало в действительности. Как и во времена Сталина, пребывание в плену считалось пороком, который носители его старались скрывать. Вплоть до 80-х годов в официальных анкетах требовалось указывать даже пребывание в плену близких родственников [60].

После XX съезда партии некоторые советские историки приступили к пересмотру сталинистской концепции истории войны. Александр Некрич и поддерживавший его генерал в отставке Петр Григоренко в 1965 году выступили с резкой критикой официальной версии истории войны [61]. Они впервые в неприкрашенном виде показали подлинные масштабы поражений и потерь первого этапа войны, и впервые немногие читатели, которым удалось ознакомиться с их материалом, смогли узнать, что у солдат окруженных армий после героической борьбы не было никакого другого выбора, кроме капитуляции. Эта версия получила значительную поддержку у советских историков, однако вскоре при помощи партийного руководства вновь возобладала ортодоксальная линия. Книга Некрича была изъята из библиотек, ее автор и Григоренко были объявлены врагами общества и в конце концов были вынуждены эмигрировать.

Таким образом, и в брежневское время судьба бывших пленных оставалась запретной темой. Поэтому неудивительно, что первое детальное исследование судьбы советских военнопленных, вышедшее в свет в 1978 году в ФРГ, хотя и было сразу же переведено на русский язык для внутреннего пользования в Институте военной истории при советском Министерстве обороны, но одновременно под грифом «совершенно секретно» было спрятано под замок [62].

Лишь во времена гласности были вновь использованы те подходы, которым положили начало Некрич и Григоренко. Советские историки, вооруженные новым самосознанием и в совершенно иных условиях работы, вновь обратились к исследованиям сталинизма [63]. Наряду с другими запретными темами, в частности — «массовых репрессий» 1936–1938 годов, пакта Сталина — Гитлера, ошибочных решений начального периода войны и советских военных потерь, в центре всеобщего интереса оказалась и судьба советских военнопленных. Решающий импульс к общественной дискуссии на эту тему дала публикация в правительственной газете «Известия» в августе 1987 года статьи, в которой было выдвинуто требование о принятии закона о полной реабилитации бывших военнопленных. Сам факт, что данная статья была опубликована «Известиями», свидетельствует о том, что это требование поддерживалось и в правительстве. Это не означает, однако, что внутри советского руководства существовал консенсус в этом вопросе. Напротив, статья «Известий» вызвала резкие протесты в первую очередь со стороны старых военных. Рупором жесткой оппозиции стала армейская газета «Красная Звезда». В начале 1988 года в статье полковника В. Филатова по вопросу военнопленных говорилось: «Означает ли это, что было ошибкой считать плен позором, бесчестьем и унижением? Означает ли это, что сегодня хотят доказать, что плен — это мужество и героизм? Означает ли это, что нам хотят доказать, что поля битвы, на котором солдат может завоевать почести или покрыть себя позором, более не существует?» [64].

Цитируя «Войну и мир» Льва Толстого, Филатов утверждал: «Нельзя никого взять в плен, если только тот, кого берут в плен, с этим не согласен, так же как и нельзя поймать ласточку, если только она сама не сядет на ладонь».

В этом высказывании отразился взгляд на ситуацию окруженных советских армий летом 1941 года, который хотя и соответствовал принятой со времен Сталина линии советской исторической науки, но не имел ничего общего с действительностью. Конечно, верно то, что в первые недели войны тысячи советских солдат перебежали на сторону немцев, то есть, как гласило обвинение в адрес всех бывших военнопленных, «направились в плен». Однако даже при поверхностном ознакомлении с германскими военными документами не остается никакого сомнения в том, что лишь незначительную долю пленных составляли перебежчики. Уже после первых крупных сражений в «котлах» в августе 1941 года немецкие командиры в войсках потребовали отмены приказа о комиссарах, так как после известий о расстрелах перебежчики исчезли, а советские солдаты стали оказывать ожесточенное сопротивление. За