Частная коллекция - Алексей Кириллович Симонов Страница 38

Ну, скажем, генерал пускается в рассуждение о международном положении, которое вчера обсуждалось на совете министров. Я перевожу, ушки у меня на макушке, того и гляди, генерал и вправду расскажет что-то интересное, недоступное мне ни по связям, ни по положению.

На это наш Г., вобрав голову в плечи, отвечает что-то вроде:

— Советско-индонезийская дружба является важным фактором международной политики!

Генерал — про то, как он учился в академии в России, какие там еще были слушатели и преподаватели.

А архитектор-портретист:

— Военная помощь странам, пострадавшим от колониализма, священный долг Советского Союза. — Он не только говорить, он эти генеральские откровения и слушать-то робеет.

Тут я стал вынянчивать дерзкую мысль устроить двойную игру: говорить с генералом про то, что мне интересно, а архитектору сочинять что-нибудь типа политически-корректной манной кашки. И остановило меня только упоминание Омар Дани про московскую академию — вдруг он там более или менее по-русски стал понимать?! Рискованно. И хотя срок мой в Индонезии уже заканчивался и особенно бояться было нечего, духу на такую аферу у меня не хватило, отчего архитектора своего я запрезирал еще больше. Спасибо хоть за то, что он в три сеанса уложился, Денег ему генерал не предлагал, слава богу, а то бы его кондратий хватил, но предложение слетать на Сулавеси на личном самолете Омара Дани мы оба получили, Воспользоваться этим гонораром нам запретил посол.

А московская академия вышла генералу боком, Омар Дани после переворота 1965 года провел почти 30 лет в тюрьме, и я чуть-чуть не прорвался к нему в свой второй приезд в 1998-м, но кто-то с кем-то неточно сговорился — у индонезийцев это тоже часто бывает. Так мне и во второй раз не довелось узнать, что говорил Сукарно на совете министров. А ведь мог спросить и у самого…

7. Переводим президентам

В Индонезии довелось мне пообщаться и с тогдашним президентом — г-ном Сукарно, и с малоизвестным в тот год генералом Сухарто — будущим правителем республики.

Чтобы кое-какие нюансы этих встреч было легче разъяснить, сделаю одно, даже не лирическое, а скорее технологическое отступление: о профессии толмача.

У каждого человека, перетолковывающего смысл сочетания слов с одного языка на другой, могут быть три профессии: толмач, переводчик, синхронист. Переводчик по моей версии — человек, занимающийся переводом речей, статей, стихов, драмы, прозы, преимущественно письменным. Синхронист — перетолковывает устную речь говорящего на иной язык одновременно с ее произнесением. Толмач — человек, который устанавливает связь между людьми, не имеющими общего языка. Или, еще точнее, помогающий людям находить общий язык вопреки различиям в культуре, традициях, навыках речи.

Мне лично приходилось заниматься всеми тремя профессиями, причем в двух из них я достиг некоего профессионализма, и прошу поверить мне на слово, что профессии эти разные. В этом смысле знание языка или языков подобно общефизической подготовке для спортсменов — необходимое, но недостаточное условие; футболист и баскетболист могут одинаково бегать кроссы, но один, как известно, потом играет ногами, а другой — руками.

О профессии переводчика я когда-нибудь еще напишу. А толмач, особенно в те далекие годы, когда я эту профессию осваивал, была профессия редкая не столько по причине ее сложности, сколько потому, что она требует внутренней свободы, равного чувства достоинства у говорящего и переводящего, а главное, отсутствия страха у толмача и наличия доверия к нему у работодателя, нанимателя, специалиста — назовите как хотите.

Для этой профессии советский человек был плохо приспособлен именно по этим причинам. Могу и с примерами.

Президента Индонезии любящий народ, а за ним и мы, иностранцы, часто именовали Бапак — что-то вроде Батьки или Папаши.

Раз в год Бапак приезжал в советский посольский городок с неофициальным визитом, так сказать, продемонстрировать неформальную дружбу двух стран. Повод был славный: он приезжал полить дерево дружбы, посаженное им в городке несколькими годами раньше.

Ажиотаж, дамам выдают газетные кулечки с лепестками роз — восторженно посыпать высокопоставленного друга советского народа, сотрудники индонезийских спецслужб повсюду: в канавах возле городка, вдоль прилегающих улиц, на крышах и в других наблюдательных точках. В толпе совспециалистов снуют те же сотрудники, но в штатском. Тронувшая меня деталь: чтобы никто не усомнился, что они здесь не прохлаждаются, а пришли по делу, они время от времени выныривают из толпы на открытое пространство и, напружинив лицо, медленно обводят демонстративно тяжелым взглядом окружающую праздничную суету, а потом, стянув маску подозрительности, быстренько сливаются с толпой.

Сукарно просят сказать несколько слов собравшейся элите советской колонии. Он поднимается на сцену открытого летнего клуба и…

Надо сказать, что оратор он был гениальный. По три-четыре часа мог держать речь, не теряя контакта с аудиторией, владел высшим искусством популизма, заставляя аудиторию восторженно ахать от неожиданности преподносимых откровений, меняя темы и ритмы, как перчатки, — словом, мастер. Длина его речей измерялась количеством солнечных ударов, получаемых слушателями, особенно когда Бапак выступал перед военными. Так и говорили: «Вчера Бапак наговорил на шесть жмуриков!»

Но тут ситуация особая: дружеский визит, сравнительно малая аудитория, и Сукарно, сопровождаемый главным переводчиком посольства, вместо классической симфонии решает преподнести аудитории сочинение малой формы.

Я не случайно перекинулся на музыкальную терминологию: представьте себе симфоническое сочинение, прелесть которого вам пытаются изложить с помощью одного барабана. Так выглядела речь Сукарно в переводе официального толмача. Вальяжный, милостиво-доброжелательный, я бы даже сказал шаловливый, Бапак и потный, напряженный от гипертрофированного ощущения ответственности, зажатый и торопливый толмач.