Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза Страница 38

Иосиф писал, что мир "погибнет не от меча, а от дешевых брюк, скинутых сгоряча". Люди в дешевых брюках и юбках размножаются в геометрической прогрессии. Бедность плодит бедность. Совесть велит быть на стороне бедного человека. Христианство, как учит Нагорная проповедь, — это любовь к бедным. В декабре 1977 года не было в мире никого беднее, чем вьетнамец, пытающийся в дырявой лодке уплыть от коммунистического террора.

Сколько света набилось в осколок звезды

на ночь глядя, как беженцев в лодку.

Лодка с самыми бедными людьми на Земле есть квант божественного света. Одна эта метафора должна перевесить целую жизнь ежедневного крещения лба и буханья поклонов.

По улицам наших городов ходят не люди, а толпы. Тирания — неизбежное порождение толпы. Иосиф постоянно писал и говорил об этом, но я первым делом вспоминаю не слова, а жест. Мы наелись устриц, напились белого вина, потом еще Наташа Горбаневская затащила нас в подвал, где сильно пьяный румын пел "Атвары патыхонку калытку…", в подвале было душно, вышли на улицу, и еще было светло — июнь. Мы были в самом центре квартала Сен-Жермен, густая человеческая масса двумя встречными потоками перла по тротуару и мостовой. Между прочим в толпе мимо нас проплыло такое: тщательно одетый человечек очень голубого вида, в костюмчике, галстучке, шагал, держа перед собой аккуратный букетик, а за ним шли три здоровенных подпитых бугая, они скандировали: "Un, deux, trois…" На "quatre" первый бугай тыкал твердой, сложенной в горсть ладонью человечку в обтянутый серыми брючками зад. "Un, deux, trois… quatre!" — тычок в зад. А человечек продолжал вышагивать, глядя прямо перед собой. "Мужские игры", — сказал Иосиф. Обтекая нас, перла однородная масса, и тогда Иосиф немного выпятил подбородок и мотнул головой, словно одним движением указывая на все поголовье сразу. И я понял смысл жеста: вот он, конец света.

Подвиг Торопыгина

"Мое существование парадоксально", написал Иосиф в "Речи о пролитом молоке", подводя итоги первых десяти лет взрослой жизни. Один из парадоксов этих десяти лет состоял в том, что формально советской власти было трудно обвинить его в девиантном поведении, труднее, чем большинство молодых людей нашего круга. Он мало пил, не то что большинство из нас, не баловался наркотой, как некоторые, тогда еще немногие, не фарцевал, как, например, Довлатов. Он не участвовал в диссидентском движении, и в его ранних стихах нечасто встречаются места, которые можно истолковать как политические выпады против режима, в отличие, скажем, от стихов других авторов гинзбургского "Синтаксиса", песен Галича или даже эзоповских текстов Евтушенко. Он не соответствовал фельетон- ному типу избалованного стиляги, маменькиного сынка или "оторванного от жизни" книгочея: он вырос в небогатой семье, в скверных бытовых условиях и серьезным книгочеем стал только уже в юношестве. К нему нельзя было обратить обычное суровое назидание: "Пойди-ка ты на производство, поработай у станка, поварись в рабочей среде…", ибо он так и сделал без всяких понуканий — в пятнадцать лет пошел работать у станка, потом трудился на других пролетарских работах, ездил, что твой песенный романтик, в трудные северные экспедиции. Попытка угона самолета с целью побега за границу? Так это даже не утруждавший себя юридическими тонкостями КГБ не мог ему пришить: один человек сказал, что Бродский говорил… Его даже в "формализме" (так, со сталинских еще времен, идеологические контролеры называли любое художественное экспериментаторство) обвинить было трудно. Помню, как Володя Торопыгин, редактор нашего "Костра", когда ему в секретариате Союза писателей дали посмотреть пачку стихов Бродского, искренне удивлялся: "Они же такие — классические…" Он полагал, что будут какие-то непонятные выкрутасы, вроде как у Сосноры или Вознесенского, а по сравнению с Бродским даже Роберт Рождественский, на которого Торопыгин равнялся, был авангардист.

Именно от этого преследования Бродского воспринимались даже осторожными, интегрированными в систему людьми, вроде Торопыгина, как очевидная вопиющая несправедливость. Вот Солженицына, который покушается на святое, на Ленина, восхваляет предателей-власовцев, обращается за поддержкой к нашим врагам на Западе, Торопыгин мог осуждать с чистым сердцем, а тут…

Володя Торопыгин был полноватый высокий мужчина, кареглазый, с правильными чертами. Такие в те времена нравились проводницам и буфетчицам, что, я думаю, скрашивало и разнообразило его жизнь. Когда я пришел в "Костер", он был заместителем главного редактора, потом стал главным. По работе у меня с ним отношения были хорошие, да и так мы вроде не враждовали, во всяком случае выпивали вместе то и дело, но приятельства не было. Он все же был больше номенклатурой, чем литератором. Эти вечные как бы с юмором, а на самом деле с упоением рассказы о поездках на пленумы, фестивали, декады, как в Новосибирске три дня ждали вылета во Владивосток и так хорошо сидели, что не заметили, как Серега отлучился, а он, оказывается, слетал в Москву и обратно, а пиджак его тут на стуле, ха-ха, висел… Он был начисто лишен литературного дарования. По- моему, его идеалом был Роберт Рождественский, сам по себе порядочный пустозвон, но и тот что-то из себя представлял по сравнению с нашим Володей. Сам он, видимо, себя причислял к плеяде Евтушенко, Рождественского, Окуджавы. Ведь он и сам писал смело. Поэтическая смелость его была такого рода. Когда в 1954 году сняли за моральное разложение министра культуры, "философа" Александрова, Торопыгин читал на вечере в университете стихи о том, что на нашем славном пути к коммунизму нет-нет, а будут встречаться еще бюрократы, и звенящим от смелости голосом кульминационную строчку: "Может быть, философы, министры будут попадаться среди них". Другое дерзновенное произведение в его репертуаре было про проводницу, которую некоторые ханжи осуждают, а она живет не по выгоде, а по сердечным порывам. Тут ударная звонкая строчка была: "Нелька, Нелька, как же ты права!" Однажды он позвал меня с собой на выступление в детскую спортивную школу-интернат в Сосновку. Тогда там рядом, на Ольгинской, жил Окуджава. Я в качестве заведующего спортивным отделом должен был что-то рассказать про спорт, Торопыгин стихи прочитать, а Окуджава спеть. Я рассказал, Торопыгин прочитал про Нельку, Окуджава спел. Подростков, естественно, интересовал только Окуджава. Мы втроем протискивались сквозь толпу юных спортсменов к выходу, они, не замечая нашего присутствия, возбужденно говорили об Окуджаве, а один противным голосом пропищал: "А я Та-ра-пигин", — и все засмеялись. Какая жалость тогда шевельнулась во мне к бесталанному поэту!