Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков Страница 38

Ею невольно любовался всякий, как молодым красивым созданием. Много было в ней не деланной, а действительной военной удали. Она отличалась еще в боях на улицах Москвы, направляя пулемет против большевиков, наступавших на площадь храма Спасителя. В походе мне часто приходилось видеть ее верхом в конном отряде. Она погибла геройской смертью в конной атаке в садах перед Екатеринодаром. Рядом с ней в той же конной атаке погиб молодой князь Туркестанов. Ему едва минуло 16 лет. Это был мальчик с бледным, женственным лицом и с черными, пылающими глазами. Нет ненавистей более жестоких, чем ненависти гражданской войны. Но горе тем, кто посеял эти семена ненависти в детской душе.

Я помню маленького кадета. Он ехал с нами в походе на белой лошадке, с карабином за спиной. У него был тонкий, детский голос. Он плакал, рассказывая, как убили его отца-генерала и старшего брата на его глазах.

Вечером, охваченный впечатлениями происшедшего дня и невольным радостным чувством от нашей победы, не думаешь как-то о своих; мысль, не ранены ли, не приходит в голову, но с какой-то тревогой идешь по липкой грязи станичной улицы рано поутру разыскивать расположение 3-й роты Офицерского полка.

Кто-то сказал мне, что в роте полковника Кутепова много раненых и есть, кажется, убитые. Расспрашиваешь у встречных офицеров, в каком конце расположился офицерский полк, идешь – и страшно идти, страшно узнать, что убитым окажется один из моих. В переулке валяются в канаве у плетня два трупа. Свиньи, когда я проходил, отбежали от канавы. Говорили, что свиньи едят человеческие трупы. И неприятное ощущение усиливает тревожное настроение.

Завернув за угол по направлению к указанной мне белой хатке во дворе, я увидел на улице своих. Офицеры, кто напирая сзади, кто за оглобли, тянули из грязи артиллерийскую двуколку. По смеху и веселым голосам я сразу узнал, что у нас все благополучно. От сердца отлегло. Как весело и радостно было увидеть своих. У младшего оказалась легкая царапина на верхней губе от осколка снаряда. Какое счастье. На волосок, и молоденькое лицо его было бы навсегда обезображено. Теперь с повязкой под носом он забавно, по-детски смеялся.

Рота их перешла вброд речку. Пробивая лед прикладами, друг за другом они перешли через воду и вскарабкались на другой берег. Вода была по пояс, но чуть в сторону – и сразу становилась по горло. Капитан Займе[116] (у него было больное сердце) чуть не захлебнулся, погрузившись в холодную воду; его подхватили, вытащили за руки на берег.

Появление их в селении было так неожиданно, что их приняли за своих. Какой-то начальник, верхом на коне, подскакал к ним и, махая саблей, кричал, чтоб все собирались к церкви: «За мной, товарищи!» Ружейный залп – и он свалился замертво с седла. Большевики бросились бежать. Площадь сразу опустела.

Продрогшие в ледяной воде, они тем только и спаслись, что выпили тут же вечером ведро водки. Все это рассказывалось веселыми, молодыми голосами, и сам капитан Займе («папаша», как его звали младшие) смеялся (он чуть не утонул), как над забавным случаем, над своим приключением. «Удовольствие, скажу, не из приятных, – говорил он, стоя в рубашке, с босыми ногами у горящей печки, – утонуть в речке под Лежанкой!»

Все это выносилось легко. После тяжелых дней Ростова, когда чувствовалось, как веревка все более и более сжимала горло, победа над большевиками вливала столько бодрости и уверенности в своих силах. Казалось, весь поход мы сделаем как военную прогулку.

Лежанка, огромное селение Ставропольской губернии, расположено на границе Войска Донского. Обширные владения, как говорили, до 100 тысяч десятин, принадлежали сельскому обществу. Лишь меньшая часть земли была под пашней. Необъятные пространства оставались под залежами, ковыльными и пырьевыми степями. На них паслись гурты скота. Урожай снимали до 200 пудов пшеницы. В редком дворе не стояли скирды немолоченого хлеба. Повсюду сытость и довольство.

Для тех, кто видит в русской революции социальную, вызванную крестьянским малоземельем, есть над чем задуматься. О каком земельном утеснении можно говорить, когда кругом на десятки верст колышется степная трава, как необозримый, безбрежный разлив. «Земля и воля» – куда же еще больше! Целый день иди по степи и, кроме вольной птицы в небе и моря ковыля, колеблемого ветром, ничего не увидишь. А между тем это богатейшее ставропольское селение было гнездом большевизма.

Так же как и в казачьих станицах фронтовики, так и в Лежанке большевиками оказались солдаты, ушедшие с Кавказского фронта и застрявшие в Ставропольской губернии. К ним тотчас примкнул весь сброд бездомных, воров и конокрадов, выпущенных из тюрем и вернувшихся в село.

На кого же были направлены революционные ненависти в Лежанке? Помещиков никто никогда и в глаза не видывал. Против богатых – но здесь каждый был богат. Прежде всего произошел бабий бунт. Бабы разгромили лавки и растащили мануфактурный товар. Высокая цена на ситец вызвала бабий бунт. Потом принудили мельников даром молоть зерно. Учинили разгром винных лавок. Убили волостного старшину. Образовался революционный комитет. Какой-то солдат встал во главе. В большом здании школы происходил суд, и приговоренных расстреливали тут же у забора.

Все население безропотно покорилось новой власти. Все это я узнал по расспросам у местных жителей, когда мы стояли в Лежанке. «Они говорят, за трудовой народ, – жаловался мне мельник, у которого отняли его ветрянку, – а я все своим горбом нажил, своими руками сам все смастерил. Какой же я буржуй?» И он показывал свои мозолистые, корявые руки: «Тоже сицилисты до чужого добра».

Когда все это видишь, понимаешь слова Пушкина: «Не приведи Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

* * *

В Лежанке мы простояли несколько дней в ожидании подхода казаков с походным атаманом Поповым. Но Попов отказался идти с нами, и тогда было принято решение двигаться на Кубань.

Обыкновенно мы делали переход днем верст 30–40 и останавливались на ночлег, с тем чтобы с утра вновь подняться в путь до следующей остановки, но в Веселом, куда мы приехали под вечер, был дан приказ трогаться ночным переходом. Мы знали, что нам предстоит трудный переезд через полотно железной дороги из Ростова на Тихорецкую. На этом пути нас караулили броневые поезда. Настроение было тревожное, когда вечером мы выезжали из Веселого.

Днем пригревало солнце, ночью было нестерпимо холодно. Даже под одеялом мерзли ноги и трудно было согреть костеневшие пальцы. Курить было запрещено, запрещено громко разговаривать. Прижавшись вчетвером, мы