Анна Франк - Убежище. Дневник в письмах Страница 39

Ausnahmsweise[32] (другое слово здесь не подходит) взаимоотношения хорошие, никто ни с кем не в ссоре, но это вряд ли долго продлится, подобного домашнего мира у нас уж точно полгода не было.

Беп все еще с нами разлучена, но вскоре ее сестричка будет незаразная.

К Рождеству мы получим дополнительно подсолнечного масла, конфет и патоки. К Хануке менеер Дюссел подарил мефрау Ван Даан и маме чудесный торт. Его испекла Мип по просьбе Дюссела. При всей нагрузке Мип пришлось еще и это делать! Марго и я получили по брошке, сделанной из начищенной до блеска монеты в 2,50 цента. Ну, слов нет, просто чудо!

К Рождеству у меня тоже есть кое-что для Мип и Беп. Целый месяц я копила сахар, предназначенный для моей каши. Клейман отдал сделать из него постный сахар.

Погода пасмурная, печка воняет, пища тяжело давит всем на желудки, что приводит к грохочущим звукам со всех сторон.

Затишье на войне, настроение гадкое.

Дорогая Китти!

Я тебе уже не раз писала, что мы все здесь очень зависим от настроений, и думаю, что в отношении меня это зло, особенно в последнее время, здорово усиливается. «Himmelhoch jauchzend, zu Tode betrübt»[33] здесь точно подходит. «Himmelhoch jauchzend» я бываю, когда думаю о том, как нам здесь хорошо, и сравниваю себя с другими еврейскими детьми, а «zu Tode betrübt» нападает на меня, к примеру, когда у нас здесь бывает мефрау Клейман и рассказывает о хоккейном клубе Йоопи, о ее плавании на байдарке, выступлениях в спектаклях и чаепитиях с друзьями.

Я не то чтобы завидую Йоопи, но, по правде говоря, мне тоже очень хочется хорошенько повеселиться и посмеяться до коликов в животе. Особенно теперь, зимой, в эти свободные рождественские и новогодние дни, когда мы сидим здесь, словно изгои, и все же на самом деле я не имею права писать эти слова, иначе я покажусь неблагодарной, но я не могу все держать в себе и повторяю вновь те же слова, что и вначале: «Бумага все стерпит».

Когда кто-нибудь входит с улицы, со свежестью ветра в одежде и холодным от мороза лицом, мне хочется спрятать голову под одеяла, чтобы не думать: «Когда нам снова будет позволено вдохнуть свежего воздуха?» И так как мне нельзя спрятать голову под одеяла, наоборот, я должна держаться прямо и бодро, то мысли все-таки приходят, не один раз, а множество, бесчисленное множество раз.

Поверь мне, когда полтора года сидишь взаперти, в иные дни становится просто невмоготу. Может, это естественно, а может, неблагодарно с моей стороны, но чувства силой не отогнать. Кататься на велосипеде, танцевать, свистеть, смотреть на мир, чувствовать себя юной, свободной, я жажду этого, и все-таки мне нельзя показывать виду, ведь подумай, если мы все восьмеро станем жалеть себя или корчить недовольные физиономии, что толку? Я же сама иногда думаю: поймет ли кто-нибудь меня в этом, не обращая внимания на неблагодарность, не обращая внимания на то, еврейка я или нет, видя во мне всего лишь подростка, которому так необходимо безудержное веселье? Может, и я не смогла бы ни с кем говорить об этом, потому что наверняка бы заплакала. Слезы могут доставить такое облегчение, если ты только кому-нибудь можешь поплакаться. Несмотря ни на что, несмотря ни на теории, ни на усилия, мне каждый день и каждый час не хватает матери, которая бы меня понимала. И поэтому всегда, что бы я ни делала, что бы ни писала, я думаю о том, что в будущем хочу стать для моих детей такой мамочкой, какую себе представляю. Мамочкой, которая не воспринимает так серьезно все, что говорится, но воспринимает серьезно то, что у меня на душе. Я чувствую, что я не могу это описать, но слово «мамочка» говорит само за себя. Знаешь, что я придумала, чтобы все-таки говорить моей маме что-то вроде «мамочка»? Я часто называю ее Манса, и от этого образуется Манс. Это на самом деле не совсем «mams»[34], и мне бы так хотелось удостоить «н» еще одной ножкой, чтобы получилось «м». К счастью, Манс этого не осознает, иначе она стала бы чувствовать себя несчастной.

Ну, хватит, мое «zu Tode betrübt», пока я писала, несколько развеялось!

Теперь, когда после Рождества прошел всего один день, я не могу непрерывно не думать о Пиме и о том, что он рассказал мне в прошлом году. В прошлом году, когда я не так понимала суть его слов, как понимаю теперь. Заговори он еще раз, возможно, я бы ему намекнула, что я его понимаю!

Думаю, что Пим заговорил об этом потому, что знает так много чужих «сердечных тайн» и ему тоже было необходимо хоть раз открыться, ведь обычно Пим никогда не рассказывает ничего о себе, и, по-моему, Марго даже не догадывается, что Пим должен был пережить. Этот бедный Пим, он не может обмануть меня, будто он ее забыл. Никогда он этого не забудет. Он стал уступчивым, потому что тоже видит мамины недостатки. Я надеюсь, что стану немного похожа на него, только не хотелось бы пережить то, что пережил он!

В пятницу вечером я впервые в жизни получила кое-что к Рождеству. Девочки, Клейман и Кюглер снова приготовили великолепный сюрприз. Мип испекла великолепный рождественский пирог, на котором стояло «Мир 1944». Беп раздобыла фунт сливочных печений довоенного качества.

Петеру, Марго и мне досталась бутылочка йогурта, а взрослым – каждому по бутылочке пива. Все опять было так мило упаковано, и на пакетиках были приклеены милые картинки. В остальном рождественские дни прошли для нас быстро.

Вчера вечером мне снова было ужасно грустно. Снова вспомнились бабушка и Ханнели. Бабушка, о наша любимая бабушка, как мало мы понимали из того, что ей пришлось пережить, какая она была всегда с нами милая, как интересовалась всем, что касалось нас. И при этом постоянно бережно охраняла страшную тайну, которую она носила в себе[35].

Какая бабушка была всегда верная и добрая, никого из нас она никогда не оставила бы в беде. Что бы ни случилось, какой бы я ни была непослушной, бабушка всегда меня оправдывала. Бабушка, ты любила меня или тоже никогда меня не понимала? Не знаю. Как, должно быть, она была одинока, как одинока, несмотря на то что у нее были мы. Человек может быть одинок, несмотря на любовь многих, если он все-таки ни для кого не является «самым любимым».

А Ханнели? Жива ли она еще? Что она делает? О Господи, защити ее и верни нам. Ханнели, думая о тебе, я постоянно вижу, какова могла бы быть и моя судьба, постоянно вижу себя на твоем месте. Почему же тогда мне часто бывает грустно от того, что происходит здесь? Не должна ли я быть всегда довольной, радостной и счастливой, кроме тех минут, когда я думаю о ней и о тех, кто разделил ее судьбу? Я эгоистка и трусиха. Почему я всегда думаю о самых ужасных вещах и вижу их во сне и от страха мне хочется орать? Потому что я, несмотря ни на что, недостаточно доверяю Богу. Он дал мне так много того, чего я еще точно не заслужила, и все-таки я каждый день так много делаю неправильно!