Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1 Страница 39

В углу зоны, далеко на отлете, ушел одним краем в землю полуразвалившийся барак зловещего вида. Я мельком увидел в его дверях человека в черном и на всякий случай зашел туда.

Все помещение состояло из одной комнаты. Вдоль стен на грязном тряпье валялось человек пятнадцать молодых людей в черных сатиновых рубахах и брюках. Тут были блондины и брюнеты, русские и нацмены, и у всех проглядывало что-то общее в испитых лицах: выражение хитрой тупости, вызывающего нахальства, животной жестокости. Общность впечатления дополняли синие татуировки. В одном углу на корточках сидел самоохранник Васька-Косой.

Я вошел и остановился. Оживленный разговор смолк. Воцарилось молчание.

— Фрайер прикандехал! — начал один из лежащих, плечистый прыщавый парень.

— Помощник смерти, чтоб его зарезали! — определил второй лохматый и добавил: — Гадская туша.

Молчание.

— Слухай, врач, — начал снова первый, — у тибе кодеин есть? Кашель вроде заедает! Или опий от желудка?

Он лениво поднялся. Вразвалку подошел ко мне. Снял с моей головы кепи и примерил на свою голову.

— Не подходит: большая. Дарю тебе, носи, не стесняйся! — И с размаху нахлобучил кепи на мою голову. — Так кодеина нет? А чего у тибе имеется?

Ловким движением карманника схватил ногтями кончик большого пестрого шелкового платка и плавно вытянул его из моего кармана.

— Пррравильная тряпка: пойдет враз. Вещь законная. Откуда?

— В Амстердаме один художник выполнил по моему эскизу. Это батика, манера обработки ткани, принятая на Яве.

— Она для папирос, што ли?

— Гм… Нет, это уникальная, очень дорогая вещь.

— Дорогая? Ну тогда в порядке. Пойдет.

Прыщавый небрежно сунул платок в свой карман. Я задохнулся от ярости. Процедил сквозь зубы как можно спокойнее:

— Платок мне надела на шею жена, когда после ареста меня выводили из дома.

— Считай, что она его одела мине. Топай дальше. Больные ожидають!

Я положил коробку на землю. Подошел к парню, уже легшему на свое место. Толкнул его ногой.

— Отдай платок. Ну!

Все подняли головы. Сидевший на корточках представитель власти встал на ноги. Поднялись прыщавый и лохматый и вплотную подошли ко мне.

— Повторяю: отдай платок подобру-поздорову. Иначе…

— Иначе вот, — парень вытащил из кармана финский нож и приставил острие к моему животу. — Иначе кишки вон. Подохнешь за тряпку, гадина!

Все засмеялись. Лохматый демонстративно сунул руку в карман и показал ручку ножа. Молча зашел ко мне со спины.

— Вы же видите ножи, — обернулся я к Косому. — Вы же самоохранник! Примите меры!

Все опять засмеялись, на этот раз громче и веселее.

Васька состроил жалобную гримасу.

— А самоохранник что, — не человек? Ему вроде житуха не дорогая? Не видишь, падло, что у них ножи, а у меня — пустые карманы.

И под общий хохот Васька вывернул свои карманы. В одном из них оказался нож. Васька подмигнул и сказал: «Звиня-юсь», и сунул его обратно.

— Ты, малый, катись отселева, покеда целый. Здесь живут самые урки, сюды опасно ходить без кодеина — урки кодеин люблять! Идем, я тебя провожу, а то ты сам до своей месече не дойдешь. Пошли!

Самоохранник нагнулся, сунул мне в обе руки большую коробку, потом совершенно неожиданно обеими руками ухватил меня за шиворот и ловко выволок вон.

— Сука суку оформляеть! — сострил кто-то нам вдогонку, и все было кончено: платок Иоланты был навсегда потерян. Такой дорогой оказалась плата за урок. Но и урок был ценным, он сразу, со второго дня пребывания в зоне, показал мне сущность моего положения в проволочном загоне и предостерег от многих непоправимых ошибок. Кто знает, может быть, этот платок спас мне жизнь.

До нашего прибытия один теплушечный поезд с Украины уже сбросил в зону свой груз. Мы с нетерпением ждали третьего этапа, чтобы контингент вырос до положенного количества. Наконец и этот этап прибыл: привезли цвет выпестованной советской властью национальной интеллигенции Казахстана — инженеров, писателей, художников, врачей, актеров, педагогов. Собрали все лучшее, что было, вырвали с корнем и послали на Крайний Север умирать в непривычном климате. До этого я никогда не встречал казахов и сразу же, увидев скуластые лица с узким разрезом глаз, вспомнил эвенков и сказал себе: «Вот им подбросили пополнение».

Но оказалось совсем не то.

Наш этап застал бараки почти пустыми и, утомленный теснотой в теплушках, разбрелся кто куда и как единое целое фактически перестал существовать. В следующую ночь полтора десятка урок с ножами и бритвами ограбили всех до одного — порциями, группу за группой, в разных бараках, по очереди. Я избежал ограбления случайно: накануне перенес вещи в МСЧ и переспал там ночь, а на следующий день, посоветовавшись со Степаном Медведевым и Пашей Красным, вернулся с вещами обратно в барак. Награбленное к утру было вынесено за вахту бесконвойниками, и все поиски Васьки-Косого и его приятелей по самоохране, конечно, результатов не дали. Новым заключенным начальство предложило ложиться на любые незанятые места в любом бараке, то есть сделало попытку рассеять и эту большую и сплоченную группу.

Не тут-то было!

Казахи сложили во дворе свои вещи в одну большую кучу, а сами улеглись вокруг. Ночью явились урки, были встречены стеной кулаков и позорно отступили. Наутро пришло начальство усмирять «бунт», уговаривало, угрожало и в конце концов тоже отступило: казахам был освобожден один барак, и они поселились все вместе, в полном порядке и согласии. За шестнадцать лет моей лагерной жизни это был единственный пример организованного сопротивления контриков начальству и их подручным — уркам: всегда и везде тогдашние контрики вели себя покорно, трусливо, безвольно, как бесформенная каша, как слякоть.

На следующий день, обсуждая наше положение в группе заключенных, я заметил, что к нашему разговору внимательно прислушивается низенький широкоплечий казахе коричневым умным лицом: мне кажется, накануне я видел его среди организаторов массового сопротивления. Плотный человек то слушал, наклонив голову, то добродушно улыбался чьим-то словам. Он сразу чем-то привлек меня; попадаются в жизни такие люди — увидишь их и сразу заметишь, а узнаешь ближе — полюбишь. Мы познакомились. Новый товарищ оказался Бисеном Иржановичем Утемисовым, профессором Алма-Атинского медицинского института, первым казахом, получившим при советской власти высшее медицинское образование. Он был женат на русской женщине-враче и оставил дома маленького сына.

— Ну, что будем делать? — спросил он меня, дружески взяв под руку.