Лев Данилкин - Человек с яйцом Страница 39

Этот эпизод интересен, потому что в текстах Проханова герои то и дело падают в подобные странные обмороки, которые обычно регистрируются со всей возможной тщательностью и вызывают у читателей законное раздражение. Что он сам думает об этом фантасмагорическом событии?

«Я даже думаю, что, может, это восходит к непорочному зачатию. Без иронии. Сейчас генная инженерия говорит, что можно воздействовать на клетку и заставить мутировать ее в заданном направлении. Это могла быть гигантская энергетическая посылка, оплодотворение яйцеклетки без реального сперматозоида, через воздействие на ген — я говорю неграмотно».

«Может, то, что я пережил, и было таким примитивным вариантом непорочного зачатия, соития во сне. Есть такой странный образ неземного чувства, неземной эротики. Человек получает из другого времени массу всяких намеков, знаков, предложений откликнуться, и большинство из них так и остаются без отклика. Он не принимает эти знаки, проходит мимо них. Видимо, только редкие гении, которые сами не от мира сего, которые сами были зачаты непорочно, в состоянии освоить эти знаки, откликнуться. Большинство людей их фиксирует, но это пугает, потому что осваивать их — жизни мало одной, людям надо деньги зарабатывать, воевать, воровать. Может быть, сладость писания как раз в возможности осваивать эти моменты».

«Я полагаю, что русская проза очень нравственна, религиозна или философична; мне кажется, что это оттого, что русский художник, а может, и все остальные, про русских точно знаю, откликается. Эти знаки, которые посылает ему судьба, которые он получает из облаков, из дождей, из женских лиц, из сновидений, странных, слез беспричинных, он каким-то образом фиксирует и пытается развернуть в бытописании, через отношения между людьми, между страной и небом, жизнью и смертью; развернуть метафизическую красоту в прозу. Бунинская проза вся на этом основана». Не столько бунинская, конечно, сколько прохановская. Видел ли он потом когда-нибудь эту женщину? Нет. Но был «потрясен ее способностью выделять такие грандиозные энергии».

Из Тувы, осенью там кончился геологоразведочный сезон, он привез множество впечатлений, и некоторые уже были упакованы в короткие рассказцы — про зэков, про белую меловую гору Хайракан, которую потом растащили на цемент. Рассказы эти нравились друзьям — но тексты эти практически неизвестны, опыт тувинский нигде не фигурирует. В этом виноват Финк.

Виктор Григорьевич Финк прожил долгую разнообразную жизнь и к 75 годам не подозревал, что в истории литературы ему суждено остаться в качестве человека, сыгравшего значительную роль в судьбе Проханова. Перед Первой мировой он ушел волонтером во французскую армию и записался в Иностранный легион, где и проявил себя мужественным бойцом. Перед революцией вернулся в Россию, вступил в партию. В 1935 году он сочинил роман про Иностранный легион и свои подвиги во время войны. Кроме того, он издал ряд юмористических очерков о быте евреев «Евреи на Земле». В общем, это был не какой-то кабинетный писателишка, а видавший виды баталист, но при этом интеллектуал, голова. Для Проханова Финк был «экспертом», которого ему нашли знакомые, чтобы тот смог оценить его рассказы не по-дилетантски, а по гамбургскому счету. Проханову интересно было узнать компетентное мнение, и, кроме того, чтобы начать печататься, нужна же была чья-то рекомендация.

Страшно волнуясь перед встречей с патентованным писателем, молодой автор, неделю назад передавший ему кипу рассказов, тщательно отобранных, в основном свежих, тувинских, явился к нему на прием. Финк добросовестно прочел все — и вынес следующий вердикт: «Строгайте доски. Работайте молотком. Воюйте. Но НИКОГДА не беритесь за перо. Забудьте это дело. Вы безнадежны. Во всей этой куче рассказов есть лишь один, в котором есть какая-то искра, — „Зеленый лоскут жизнь“. Все остальное никуда не годится».

«Для меня это, конечно, было потрясение. Когда писателю говорят, что он бездарность, затрагивается не какая-нибудь черта его характера: удар попадает в самое ядро личности, в сущность. Это так же, видимо, как ревность, когда тебя отвергает женщина: она отвергает какую-то твою онтологическую сущность, твою божественную природу. И так же, когда тебе говорят, что ты бездарь: ты посягаешь на творчество, пытаешься уподобиться Богу, а ты просто ничтожество — это сотрясает все основы. Люди должны стреляться и вешаться после этого. Я пришел домой потрясенный, помню, прошел в комнату: жена, постель, дети в колыбели, на стене висит большой лист морской водоросли-капусты под стеклом. И я был во тьме, во мраке. Жена уже заснула, я сел за стол и написал, может быть, один из лучших своих рассказов того времени „Табун“ — про ошибочно расстрелянный табун лошадей. Наутро я встал изможденный, но уцелевший, жилец. Я выжил в катастрофе. Для меня это был важный рубеж, не менее важный, чем явление, скажем, ангела или вид убитого на войне человека впервые. Я в себе победил очень многое. Я записываю это себе в большой актив. В эту страшную ночь, вместо того чтобы погибнуть, я нашел в себе силы выжить, написав этот рассказ. Я победил в себе пораженца, победил Финка».

Прохановские рассказы не свели старика в могилу — Финк прожил до 1972 года. Встречались ли они впоследствии? Нет, но он очень ему благодарен «за этот страшный удар, потому что этим ударом я испытал себя на прочность». «Финковские» рассказы он сжег.

Надо было опять искать работу. По чьей-то рекомендации Проханов устраивается на еще более странную должность, лаборантом на кафедру иностранной литературы в Литинститут им. Горького. Единственным объяснением этого озадачивающего поступка может быть то, что он ищет подступы к литературе, точнее, к печатным органам, раз уж у него довольно много написано, кроме того, его посещает «шальная мысль» о том, что ему следует «изучать литературную среду». Не исключено, он лелеет мысль о том, что, местоблюститель Платонова по линии языка, он заменяет его и буквально, раз уж тот в свое время работал здесь дворником.

Он действительно сразу же окунается в литературно насыщенную среду. Кафедру возглавляла Валентина Дынник — которой, по слухам, Есенин посвятил свое «Письмо к женщине» («Вы помните, вы все, конечно, помните») — знатная, если верить мемуаристам, очаровательница в 20-е годы, а теперь уже пожилая, дородная, величественная, с большой прической («видимо, шиньон был»). В список обязанностей лаборанта входило выполнять мелкие поручения этой матроны, заблаговременно приобретать чайные принадлежности, расставлять перед заседанием кафедры чашки и наливать кипяток из самовара; однажды ему дали деньги и доверили приобрести для кафедры сервиз. Еще что-нибудь? «Да пожалуй что нет. Я должен был готовить заседание кафедры, звонить педагогам, раскладывать бумажки».