Иван Арсентьев - Короткая ночь долгой войны Страница 39

Но я уже спустил пары, выдохся. Стиснув зубы, уткнулся лицом в рукав, чтоб не увидели слез обиды на моих глазах. Через некоторое время слышу шорох.  Поднимаю голову - курносый протягивает ополовиненную банку тушенки и два сухаря.

- На, не ерепенься, набивай брюхо.

Я двинул кулаком по банке так, что она отлетела далеко в снег, и отвернулся.

- Ишь гордый какой!.. Черт с тобой, валяйся голодный.

На  этом,  как говорится, дебаты закончились. Когда стало совсем темно, мы двинулись на восток. Разведчики шли уверенно, быстро, чувствовалось, местность и дорогу знают, как собственный двор. Около двух часов ночи - привал. Лежим  в глубокой   яме,  недокопанном   противотанковом рву, сверху нас освещают вспышки ракет, над головой визгливо проносятся разноцветные трассы, временами  постреливают   орудия  среднего   калибра - противник ведет «беспокоящий огонь». В три часа выбираемся из ямы и ползем дальше в новом порядке:  сержант   и  скуластый впереди,   я  -   за ними, за мной - Митрий с финкой в зубах. «Сунь ее себе в... другое место, флибустьер дерьмовый!» - издеваюсь над ним  сквозь   зубы.  Когда мой плащ чересчур грохочет, Митрий без слов колотит прикладом автомата по моим ногам и грозит финкой.

Каким   образом мы очутились среди своих, я не понял, да и не старался вникать. В одном месте - очевидно, это была нейтральная полоса - разведчиков встретили коллеги. После тьмы землянка комбата показалась иллюминированным  дворцом,   хотя освещалась одной коптилкой. Майор, рыжий поджарый грузин, перетянутый крест-накрест ремнями, приняв рапорт сержанта, кивнул на меня:

- А это что за пугало?

- Лается здорово, а в общем, - пожимает сержант плечами. - Поймали на  той стороне при попытке перейти линию фронта. Вот его оружие и бумажки.

Спал я в землянке ни нарах. Утром комбат приказал переправить меня во второй эшелон, выпарить в бане и выдать нижнее белье.

Прежде   чем забраться на полок, я взвесился, но не поверил весам, свистнул банщика, спрашиваю:

- Ты до войны, видать, продавцом работал?

- А что?

- По профессиональной привычке весы подкручиваешь.

- Ничего   не  подкручиваю, слезай!

Банщик   проверил  или   сделал  вид  и заявил, что все правильно. Повторное взвешивание подтвердило прежний результат: мое тело весило на четырнадцать килограммов меньше, чем месяц тому назад. Конечно, врали весы,  да   разве  докажешь? Знаю я этих торгашей...

КОРОТКАЯ НОЧЬ ДОЛГОЙ ВОЙНЫ

Разбудили меня соловьи. Пустая теплушка, в которой я трясся и глотал дорожную пыль, больше не подпрыгивает на стыках рельсов, не раскачивается во все стороны - колеса молчат. Я переворачиваюсь со спины на живот, высовываю голову в приоткрытую дверь и протираю глаза. Ух, ты! Вот это да! Вот это концертище! Не помню, чтобы слышал когда-нибудь столько соловьев одновременно. Десяток - да где там десяток! - больше рассыпают «хрустальный горошек», звенят «колокольцами», стрекочут «кузнечиками» и еще бог весть каких оттенков коленца вы­делывают.

Старый сухой и пустой вагон, как огромный резонатор, усиливает и смешивает голоса. Я смотрю на густую акацию защитной полосы, пронизанную лучами восходящего солнца, на светло-желтый, промытый недавним ливнем песок между шпал, на голубое небо, еще не утратившее ночной свежести. Война войной, а природа природой. Любовь к родной земле - в моем сердце, ненависть к врагу - в перекрестье прицела.

Вот опять на кусте вздрогнула ветка, слышится ласковый, призывающий вздох, на него отзываются с захлебом справа, слева и... Звонкий хор заглушается лени­вым ревом паровоза, состав лязгает сцепками, набирает скорость и грохочет дальше на север к Ворошиловграду.

Вряд ли найдется род человеческой деятельности, в которой таится столько неожиданностей, всяческих чепе и курьезов, сколько в летном труде. Их и в мирные будни хоть отбавляй, а уж о войне и говорить не приходится.

«Смелый человек тот, кто знает, что впереди опасность, и все-таки идет па нее», - сказал мудрый грек Ксенофонт лет эдак за четыреста до нашей эры. Мне хорошо запомнилось это изречение еще с первых дней войны, когда я очертя голову лез на рожон и потому воображал себя отчаянно смелым. Но непомерное тщесла­вие всегда вылезет боком. Уже три месяца прошло, как я выбрался с оккупированной немцами территории, где приземлился вынужденно, довоевавшись «до ручки» на истребителе И-16. Тяжелый бой с фашистским «Дорнье-217», самым мощным по вооружению германским бомбардировщиком, закончился плохо для всех: «дорнье» сгорел, мой ведущий погиб, а я на подбитом самолете сел в трехстах километрах от линии фронта в фашистском тылу. Добирался к своим месяц и десять дней. Неохота вспоминать о пережитом тогда, но оно само и поныне отдается нытьем в груди, а ту работенку, которая ждет в ближайшем будущем, можно отнести к летной лишь с большой натяжкой. Еду не на фронт, а в сторону прямо-таки противоположную, в поселок Острая Могила, название места службы летчика, я бы сказал, многообещающее... Но и на том спасибо. Проклятая летчиками станица Пролетарская, где я ползимы промытарился в авиационном резерве, оставалась позади. А как я было обрадовался, когда три дня тому назад в штабе резерва объявился «купец», - так называли представителей боевых авиачастей, отбиравших для себя летчиков. Я первый бросился к нему, но «купец» оказался несолидным, другие с ним и разговаривать не захотели. Издевается, что ли? Мы - истребители, бомбардировщики, а он нас извозчиками на У-2! На «кукурузник», на учебный самолет, словно мы учлеты аэроклубовские.

Предложение с презрением отвергли. Отвергли лейтенанты, майоры, подполковники. А что мне, сержантишке зеленому, делать? Как подумаю, что завтра опять усадят меня за стол и заставят писать одиннадцатое объяснение о моих скитаниях по вражескому тылу, излагать все подробно по дням и часам, так все нутро мое холодеет. Тут куда ни попало, лишь бы исчезнуть, на чем ни попало, лишь бы ле­тать. Что говорили наставники в училище? «Для настоящего летчика в конечном счете неважно, на чем летать, главное - летать много и хорошо, уметь ориенти­роваться днем и ночью при любой погоде. Это закон».

Часть, куда я еду, называется «спецгруппа Майданова». Что за группа, что за «спец» - держат в секрете. Правда, «купец» оговорился, что подполковник Майданов - известный мастер парашютного спорта. Действительно, в газетах сере­дины тридцатых годов в числе других экспериментаторов-парашютистов такая фами­лия попадалась, но сейчас война. Не на соревнования же пригласили меня!

Станция Луганск забита поездами. Мой товарняк загнали на последний путь. Кидаю за плечо тощий мешочишко и... по морям, по волнам: то вверх на тамбур, то вниз под вагон. Жарко стало, пока преодолел двадцать одно препятствие. От­дышался, пошел искать дорогу на поселок Острая Могила. Остановил полуторку, оказывается - попутная. У старой колымаги, не ремонтированной, должно быть, со дня появления на свет, даже звуковой сигнал не действовал. Шофер, из тех, что не подлежат призыву в армию, материл во всю глотку зазевавшихся прохожих и ог­лашал перекрестки разбойным свистом.