Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 5 Страница 39

— Это очень хорошо, — ответил я, — но вы могли бы направить вашего сына к добру иной дорогой. Вместо того, чтобы представить ему мерзость лжи, вы могли бы представить красоту правды. Это единственное средство стать любимым, и в этом мире, чтобы быть счастливым, надо, чтобы тебя любили.

— Но, — ответил он мне с усмешкой, которая мне не понравилась, но очаровала его мать, — не лгать и говорить правду — разве это не одно и то же?

— Отнюдь нет, потому что вы же не можете не говорить мне ничего. Речь идет о том, чтобы раскрыть вашу душу, говорить мне все, что творится в вас и вокруг вас, и обнажить мне даже то, что могло бы заставить вас покраснеть. Я помогу вам краснеть, мой дорогой сын, и в скором времени вы уже не будете ощущать в этом риска; но когда мы узнаем друг друга лучше, мы очень скоро увидим, подходим ли мы друг другу, потому что я не смогу никогда относиться к вам как к своему сыну, нежно любимому, и не соглашусь никогда считать ваше отношение ко мне таким, как к любимому отцу, если не увижу в вас самого близкого друга, а разобраться в этом будет моим делом, потому что вы никогда не сможете скрыть от меня ни малейшей из ваших мыслей; но когда я открою ее вопреки вашему желанию, я перестану вас любить и вы на этом проиграете. Вы поедете со мной в Париж, как только я окончу свои дела в Амстердаме, куда направляюсь завтра. К моему возвращению надеюсь найти вас подготовленным вашей матерью к новому будущему.

Я был удивлен, видя мою дочь слушающей не моргая все то, что я говорил ее брату и напрасно старающейся сдержать слезы.

— Почему ты плачешь? — говорит ей ее мать, — это глупо.

Дитя рассмеялось, прыгнув ей на шею, чтобы расцеловать. Я явственно увидел, что ее смех был настолько же притворным, насколько натуральны были слезы.

— Хочешь тоже поехать со мной в Париж? — спросил я.

— Да, мой дорогой друг, но вместе с матерью, потому что без меня она умрет.

— А если я прикажу тебе ехать? — говорит ее мать.

— Я послушаюсь, но вдали от тебя, как я смогу жить?

Моя дорогая дочь делала вид, что плачет. Это было очевидно. Тереза и сама должна была это понимать, и я, отозвав ее в сторонку, сказал, что если она воспитывала своих детей комедиантами, она добилась своего, хотя для общества они — маленькие подрастающие монстры. Я прекратил ее упрекать, потому что увидел, что она плачет, но, тем не менее, это было сказано всерьез. Она просила меня остаться в Гааге еще на день, я ответил, что не могу этого, и вышел ненадолго; но был удивлен, войдя обратно, услышав Софи, говорящую, что для того, чтобы доказать, что я ее друг, я должен пройти некоторое испытание.

— Какое испытание, сердечко мое?

— Прийти поужинать со мной завтра.

— Я не могу, потому что, отказав только что твоей матери в этой любезности, я ее обижу, если соглашусь оказать ее тебе.

— Ах нет, нет, потому что это она подучила меня попросить вас об этом.

Мы засмеялись, но ее мать назвала ее маленькой негодницей, а ее брат был обрадован тем, что не совершил подобной бестактности, и я ясно увидел на лице малышки свидетельство ее душевной растерянности. Я поспешил заверить ее, что не буду стараться огорчать ее мать, внушая ей новые для нее принципы морали, которые она выслушала, пропустив мимо ушей. Я кончил тем, что пообещал прийти поужинать с ней завтра, но при условии, что она выставит только одну бутылку бургундского и три блюда.

— Потому что ты небогата, — сказал я.

— Я это хорошо знаю, дорогой мой друг, но мама сказала, что это вы за все платите.

При этом ответе я должен был опустить руки, и, несмотря на свою досаду, ее мать вынуждена была поступить так же. Бедная, хотя и изворотливая, женщина, восприняла как глупость наивность Софи. На самом деле это был ум, это был алмаз чистой воды, который нуждался только в огранке. Она сказала мне, что вино ей ничего не стоило, что В.Д.Р., молодой человек, сын бургомистра Роттердама, поставляет его ей, и что он будет ужинать с нами завтра, если я позволю. Я, смеясь, ответил, что с удовольствием увижу его. Я ушел, осыпанный поцелуями дочери. Я очень хотел, чтобы ее мать мне ее отдала, но мои просьбы были бесполезны, потому что я видел, что она рассматривала ее как способ обеспечения своей будущей старости. Таков образ мыслей любой женщины — авантюристки, и Тереза была именно авантюристкой. Я дал этой матери двадцать дукатов на то, чтобы она одела на них моего приемного сына, и Софи, исполненная благодарности, бросилась мне на шею. Жозеф хотел поцеловать мне руку, но я заверил его, что в будущем он должен будет благодарить меня только поцелуями. Когда я выходил на лестницу, она захотела показать мне комнату, где спят ее дети. Я видел ее старания, но был весьма далек от того, чтобы испытывать к ней склонность. Меня полностью занимала Эстер.

На следующий день я увидел у Терезы молодого В. Д. Р. Красивый юноша, двадцати двух лет, одетый просто, ни кислый ни сладкий, ни вежливый ни невежливый, без всяких светских навыков. Ему было позволено быть любовником Терезы, но передо мной ему не стоило держаться слишком вольно. Когда она заметила, что он хочет держать себя хозяином, и что он меня шокирует, она перевела его в служащие. Будучи направлен на организацию блюд, убедившись в превосходном качестве подаваемых вин, он ушел, оставив нам десерт. Я также ушел в одиннадцать, заверив ее, что еще увижусь с ней до отъезда. Княгиня Голицина, урожденная Кантемир, пригласила меня на обед.

Назавтра я получил письмо от м-м д'Юрфэ, которая с помощью обменного векселя на Боаза перевела мне 12 тыс. фр., очень благородно заявив, что ее акции стоили ей 60 000 фр. и она ничего не хочет сверх того. Этот подарок пяти сотен луи мне понравился. Все остальное ее письмо было заполнено химерами. Она писала мне, что ее Гений сказал ей, что я вернусь в Париж с мальчиком, рожденным от философского соития, и что она надеется, что я позабочусь о ней. Странный случай! Я заранее смеялся над впечатлением, которое произведет на ее душу появление сына Терезы. Боаз поблагодарил меня за то, что я удовлетворился тем, что он оплатил мне мой вексель дукатами. Золото в Голландии является предметом торговли. Платежи производятся либо бумагами, либо чистым серебром. В настоящий момент никто не хочет дукаты, потому что ажио (меновая стоимость) поднялся на пять стюберов[28].

Пообедав с княгиней Голициной, я пошел переодеться в редингот и зашел в кафе, чтобы почитать газеты. Я увидел В. Д. Р., который, направляясь сыграть партию в бильярд, сказал мне на ухо, что я мог бы заключить на него пари. Такое проявление дружбы мне понравилось. Я счел, что он в себе уверен, и поставил на него, но при трех проигранных им партиях стал заключать пари против него, не известив его об этом. Три часа спустя он кончил игру, проиграв тринадцать или четырнадцать партий, и, полагая, что я все время ставил на него, выразил мне соболезнование. Я увидел его удивление, когда продемонстрировал тринадцать — четырнадцать выигранных дукатов, слегка посмеявшись над его уверенностью в собственной игре и сказав, что выиграл их, играя против него. Весь бильярд над ним посмеялся; он не ожидал насмешек; он был весьма недоволен моими шутками, вышел в гневе, а минуту спустя я пошел к Терезе, поскольку ей обещал. Я должен был завтра уезжать в Амстердам. Она ожидала В. Д. Р., но не стала больше его ждать, когда я рассказал ей, как и почему он в гневе ушел из бильярдной. Проведя часок с Софи на руках, я покинул ее, пообещав, что увижусь с ней через три-четыре недели. Возвращаясь в одиночку к Боазу и имея под рукой шпагу, я, при ярком свете луны, был атакован В. Д. Р… Он сказал, что хотел бы убедиться, так ли остра моя шпага, как мой язык. Я тщетно пытался его успокоить разумными доводами; я медлил обнажать шпагу, хотя он держал свою в руке обнаженной, я говорил ему, что он неправ, так плохо реагируя на шутки, я просил у него прощения, предложил ему отложить свой отъезд, чтобы попросить у него прощения в кафе. Не тут то было, он хотел меня убить, и чтобы заставить меня достать свою шпагу, он ударил меня своей плашмя. Это случилось со мной впервые в жизни. Я достал, наконец, свою шпагу и, еще надеясь заставить его прислушаться к голосу разума, отбил удар и отступил. Он принял это за проявление страха и нанес мне длинный удар, который подрезал мне волосы. Он проткнул мой галстук слева, его шпага прошла дальше, четырьмя линиями правее, и он проткнул бы мне горло. Я в испуге отпрыгнул в сторону и, с намерением убить, ранил его в грудь; будучи уверен в результате, предложил ему покончить на этом. Поскольку он отвечал, что еще не мертв, и продолжал, как бешеный, меня атаковать, я тушировал его четыре раза подряд. При моем последнем ударе он отпрыгнул назад, сказав, что ему достаточно, и просил меня уйти. Я был обрадован, так как, желая обтереть свою шпагу, увидел, что ее острие лишь слегка окрашено кровью. Боаз еще не лег. Поскольку он слышал все происходящее, он посоветовал мне уезжать тотчас в Амстердам, несмотря на то, что я его заверил, что раны не смертельны. Мой экипаж был у шорника, я поехал в коляске Боаза, оставив распоряжение моему слуге выехать назавтра, чтобы доставить мне мой экипаж в Амстердам во второй отель «Библия», где я остановился. Я прибыл туда в полдень, а мой слуга — в начале ночи. Он не смог мне сказать ничего нового, но меня порадовало то, что в Амстердаме ничего не знали и восемью днями позднее. Это дело, хотя и простое, могло доставить мне много неприятностей, потому что репутация бретера совершенно не котируется среди негоциантов, с которыми я в данный момент заключал хорошие сделки.