Эренжен Хара-Даван - Чингисхан. Великий завоеватель Страница 39

Этот кажущийся невероятным по трудности поход был совершен под начальством Урянг-Кадая, потребовав для своего исполнения несколько лет. Скрытность, помимо строгого соблюдения тайны в своей собственной среде, достигалась до поры до времени тем, что все встречное живое, что могло бы послужить «языком» для неприятеля, без жалости и без остатка уничтожалось. При преодолении пустынь и гор отряд нес огромные потери в людском и конском составах, но это не ослабляло железной энергии его вождя и самоотверженности младших начальников и простых воинов.

Отряд проходит через Восточный Тибет и через Юн-нань, вступает в пределы Индо-Китая, доходит до Ханоя, покоряет страну Тонкий, мстя за оскорбление своих послов, налагает дань на Аннамское царство… но в результате непрерывных походов, боев, эпидемии и непривычной монголам жары отряд теряет за четыре года 4/5 своего первоначального состава, растаяв до цифры всего 20000 человек. Впрочем, со свойственным монголам умением пользоваться для своих надобностей местными элементами населения Урянг-Кадай перед вступлением в сунские пределы значительно усиливает свой отряд людьми из покоренных племен Индо-Китая, сохраняя за своими 20 000 монголов значение надежного ядра этой импровизированной армии.

Однако рассчитывать на верный успех всего предприятия можно было только при поддержании связи с главными силами монгольской армии, с тем чтобы вторжение во вражеские пределы севера и юга было выполнено одновременно или во всяком случае согласованно. Каким способом было выполнено это условие за 650 лет до изобретения беспроволочного телеграфа, когда единственным средством сношения была посылка конных курьеров, – это представляется почти непостижимым для современного понимания.

Тем не менее это было сделано, и результат отвечал приложенным энергии и искусству: Сунская держава, атакованная одновременно двумя монгольскими армиями, идущими с севера и с юга навстречу одна другой, перестала существовать. В состав империи Кубилай-хана, преемника Мёнкэ, умершего в 1259 году, еще до окончания сунской войны, входит весь Китай в его современных границах и значительная часть Индо-Китая. Дальнейшему распространению владычества монголов в направлении к экватору помешал только непривычный для кочевников тропический климат Юго-Восточной Азии.

После этого небольшого отступления от хронологического порядка повествования – отступления, которое мы считали необходимым сделать в интересах цельности темы и чтобы дать краткое понятие о наследии Чингисхана в Азии, вернемся к нему самому, пока еще здравствующему и полному сил, размышляющему в своей столице Каракоруме об использовании опыта своего только что законченного пятилетнего китайского похода.

Опыт этот был во всех отношениях плодотворен. Военное искусство монголов сделало большие успехи главным образом в смысле заимствования у противника идей о применении к военному делу техники. В следующих походах мы уже видим в монгольской армии наиболее совершенные из имевшихся в ту эпоху военных машин, и монголы не являются перед неприятельской фортификацией в таком беспомощном положении, в каком они часто оказывались перед китайскими крепостями. Кроме того, сам Чингисхан и старшие вожди его армии, люди исключительно практического опыта, но в то же время в большинстве своем даровитые и любознательные, могли путем сопоставления данных своего конкретного опыта с выводами хорошо разработанной у китайцев их военными писателями Сун-дзы, У-дзы и Си-Ma теории военного искусства обобщить и привести в систему свои идеи о ведении войны и боя, создавая свою собственную, конечно, ненаписанную теорию стратегии и тактики.

Еще значительнее, быть может, чем в военной области, были приобретения монголов в отношении общей культуры и задач гражданского управления. После взятия в 1215 году Енкина Чингисхану был представлен взятый в плен знаменитый философ, поэт и астролог того времени Элюй-Чуцай, которого называли «совершеннейшим из людей». Он был потомком дома киданей, царствовавшего в Северном Китае до цзиньской (джурдженской) династии и ею свергнутой. Чингисхан, приняв его, сказал:

– Дома Ляо и Цзинь всегда были во вражде, я отомстил за тебя.

– Отец мой, дед и я, – возразил Элюй-Чуцай, – были подданными цзиней; я был бы виноват в криводушии, если бы питал враждебные чувства к прежнему государю и отцу.

Благородство ответа и наружность Элюй-Чуцая понравились Чингисхану.[171] Свободный от национальных предрассудков, что особенно поражает в человеке его эпохи и его среды, Чингисхан своим гениальным умом тотчас же постиг всю пользу, которую можно извлечь из этого чужеземца привлечением его высокой умственной культуры на службу государству. Не особенно доверяя способностям своих героев-сподвижников в области гражданского управления, он поручает это дело пленному философу. Элюй-Чуцай стал непременным советником по соответствующим вопросам у монгольского монарха, который ценил его за выдающийся ум и держал всегда в своей ставке. Элюй-Чуцаю приписывается следующее изречение, откровенно высказанное Чингисхану: «На коне можно завоевать мир, но править миром с коня нельзя».

Этот государственный муж организовал административную и финансовую части империи и сумел даже провести некоторые военные реформы, вероятно, из имеющих отношение к технической и военно-административным специальностям, по образцу китайской армии; Элюй-Чуцай оказывал также благотворное личное влияние на Чингисхана, сумев приохотить его к работе мирного характера и умеряя иногда вспышки его необузданного темперамента природного кочевника без школы. Между прочим, по его докладу был учрежден государственный архив Монгольской империи.

Плодотворная работа китайского философа продолжалась и при первых преемниках Чингисхана.

Чан-Чун – даосский монах, беседовавший с Чингисханом

Вообще монгольские монархи не чуждались сношений с выдающимися иностранцами, а Чингисхан нередко даже нарочно искал встреч с такими людьми с намерением использовать их знания и советы для своих государственных целей или собственного самообразования.

Так, услыхав однажды про знаменитого таосского монаха Чан-Чуна,[172] занимавшегося отысканием философского камня, он выписал его из Пекина в Среднюю Азию, где вел в то время войну с Хорезм-шахом, и спросил у него «лекарство для вечной жизни».

– Небо отвергло Китай за его чрезмерную роскошь и гордость. Я же, обитая в северных степях, не имею в себе распутных наклонностей, люблю чистоту и строгость нравов, отвергаю роскошь и следую умеренности. У меня одно платье, одна пища, я в тех же тряпках и то же ем, что едят коровьи и конские пастухи… В семь лет я совершил великое дело – утвердил единодержавие во всех странах света… Ты, учитель, сроднился с истиной и шествуешь по правилам… Твоя святость прославилась и доблести проявились… Поэтому я прошу тебя подвигнуть святые твои стопы; не думай о дали песчаных степей, или пожалей о народе, или по милости ко мне сообщи мне средство сохранения жизни.