Роже Вадим - От звезды к звезде. Брижит Бардо, Катрин Денев, Джейн Фонда... Страница 4

Снимаясь подчас в массовках, продавая сценарий или работая ассистентом у Марка Аллегре на одном из его фильмов, я всячески отказывался от постоянного места службы. Но при этом в куда большей степени успевал учиться, предчувствуя, что сей период полной свободы, последовавший за четырьмя годами нацистской оккупации, станет лишь кратковременным эпизодом, и был полон решимости воспользоваться им в полной мере.

В подобных условиях просто невозможно было предположить любовную связь с благовоспитанной девушкой, которой разрешалось лишь раз в месяц возвращаться домой после полуночи. Но я не мог забыть Брижит и нежность ее губ.

Однажды в субботу по выходе из кинотеатра я обратил внимание, что у меня в кармане всего несколько франков. Я мог либо позвонить Брижит, либо купить билет метро. Я выбрал первое. Почему именно в этот день, а не в другой, не могу сказать. Это было не внезапным озарением, а чистой потребностью. Приказ возник в подсознании, и я не мог ему не подчиниться.

Я страшно рассеянный человек. Мне случалось забывать о свидании, от которого зависела моя карьера, ошибиться днем, перепутать студию, где шли съемки. Но у меня фантастическая память на телефоны, и к счастью, ибо я вечно теряю записные книжки. Я помнил номер телефона Брижит потому, что звонил ей с месяц назад.

Она сама подошла к телефону. Под каким-то предлогом отказалась провести уик-энд в Ловесьене с родителями. По голосу я понял, как она обрадована моим звонком. «Сейчас же приходи, – сказала она. – Я тут с приятелем и бабушкой. Ей поручена охрана до понедельника». Денег на метро не осталось, пришлось идти пешком с Итальянского бульвара на улицу Помп.

Брижит знала мою слабость к какао с молоком и приготовила горячий и пенистый «Овомальтин». Мы сидели в салоне, обставленном мебелью в стиле Людовика ХVI, обсуждая с ее приятелем какие-то пустяки. Я был старше обоих всего на пять лет, но чувствовал себя чуждым их заботам. Целый мир отделял меня от этих подростков, не знавших войны и живших на содержании родителей.

Когда приятель ее ушел, мы заговорили о личных вещах, но появление каждые три минуты «бабули», весьма серьезно относившейся к своей роли дуэньи, не допускало никакой интимности. В полвосьмого бабушка дала понять, что мне пора удалиться. Я перехватил ее знак внучке, которая ушла с ней в другую комнату. Прощаясь со мной на лестнице, Брижит, чтобы не расхохотаться, кусала губы. «Бабуля просила пошарить у тебя в карманах. Она опасается, что ты стащил ее серебряные ложки…» – сказала она. Я обнял ее, и мы поцеловались. Этот долгий поцелуй был прерван шагами бабушки.

Реакция на мой счет бабули Бардо была весьма характерна для реакционной французской буржуазии середины века. Подобно тому как короли когда-то держали шутов для развлечения гостей, хозяйки престижных домов считали лестным принимать у себя известных актеров и певцов. Те чаровали, подчас восхищали, но одновременно, особенно киношники, казались людьми подозрительными. В этом смысле понятна тревога бабули Бардо, когда она увидела в доме странно одетого молодого человека, работавшего в кино и способного увлечь бедняжку Брижит в свой мир богемы, где не чтут никаких законов.

Господин и госпожа Бардо были образованными людьми. Среди их друзей находились журналисты, театральные деятели, модельеры. Они любили искусство. Мои шотландские рубашки, неглаженые брюки, довольно длинные волосы не пугали их. На них произвело некоторое впечатление, что мой отец был французским консулом и в четырнадцатилетнем возрасте сражался с большевиками. Мое настоящее имя Роже Вадим Племянников. Имя Вадим выбрали родители, другое, в соответствии с законом, было взято из альманаха, да еще мой крестный носил имя Роже. По-русски фамилия Племянников означает сына брата. Подойдя в своем рассказе к происхождению фамилии, я предложил семейству Бардо отправиться в далекие края, в ХIII век, во времена владычества Чингисхана. На своем смертном одре он поделил империю, простиравшуюся от Китая до границ Европы, между сыновьями. Младший получил часть Польши и Украины. После его смерти наследником стал не сын, а племянник. Фамилия Племянников так и осталась за нашим родом даже после того, как он прекратил царствовать.

Став изгнанником после революции, мой отец приехал во Францию и получил тут гражданство. Как все выходцы из дворянских семей, он бегло говорил по-французски, закончил Школу политических наук и с блеском выдержал «малый конкурс». Назначенный вице-консулом в 28 лет, он женился на француженке Мари-Антуанетте Ардилуз. Его первым постом была Александрия.

Я никогда не мог себе представить, что, благодаря своему предку, сжигавшему города и отрубавшему головы, буду принят в парижском буржуазном салоне ХХ века. Поначалу я делал промашки в этикете. Скажем, разбивал яйцо всмятку ножом вместо ложечки, это весьма шокировало Тоти. Ложки становились для меня какой-то проблемой в семействе Бардо… Несмотря на беспокойство, вызванное растущей привязанностью ко мне их дочери, Пилу и Тоти относились ко мне хорошо. Не без некоторого фатализма я был принят в качестве почетного члена семьи. Но это случилось, естественно, не сразу.

Сначала посещения улицы Помп были еженедельными. Лишь месяц спустя мне разрешили повести Брижит в кино на восьмичасовой сеанс. Мы тем временем разработали стратегию тайных свиданий. Нашим штабом стала квартирка на третьем этаже в доме 15 на улице Боссано, отданная моему лучшему другу Кристиану Маркану отцом. Господин Маркан издавал ежегодник для коммерсантов, и Кристиан оплачивал квартиру услугами, наклеивая марки на тысячи конвертов. Подчас и я помогал ему в этом неблагодарном деле, отнимавшем раз в месяц немало времени.

Обстановка в комнате состояла из большого пружинного матраса, стула и столика. Разговаривая, мы ложились на матрас или сидели на полу. Абажур ночника был разрисован чернилами и цветным карандашом Жаном Жене. Кристиан предоставлял мне квартиру по первому требованию.

Было три часа дня, когда Брижит впервые пришла на свидание.

– Я должна была бы быть на уроке алгебры, – сказала она. – Но выбрала свободу.

Она прижалась ко мне и протянула губы. Я всегда поражался удивительной в ней смеси невинности и женственности, бесстыдства и застенчивости.

Время пролетело быстро. Надо было расстаться. Брижит спросила:

– Теперь меня можно назвать настоящей женщиной?

– Только на двадцать пять процентов.

Она слабо улыбнулась мне улыбкой Моны Лизы, думая об оставшихся семидесяти пяти. Я помог ей подделать подпись матери под извинением о пропуске занятия по алгебре и проводил до остановки автобуса.

На обратном пути дорогу мне перегородила консьержка мадемуазель Мари, пятидесятилетняя и 95-килограммовая особа, которую боялись все жильцы.

– Это что за малышка? – спросила она со своим типично парижским говорком.

– Подружка, – ответил я. – Очень приличная девушка.

– Это респектабельный дом, – проворчала она, – надеюсь, вы не превратите его в бордель.

У меня была купюра в тысячу франков, которую я сунул ей в карман. Деньги производили на м-ль Мари болеутоляющее действие. Коли я собирался и впредь встречаться с Брижит, ничего не оставалось, как подкупить этого цербера. И она успокоенно удалилась в свое логово, то есть в привратницкую.

Во время второго визита Брижит снова спросила:

– Меня можно назвать женщиной?

– На пятьдесят процентов, – ответил я. После третьего раза я мог ей уже сказать:

– На сто процентов! Брижит захлопала в ладоши, подбежала к окну и распахнула его.

– Я настоящая женщина! – крикнула она прохожим, которые, подняв головы, так и застыли на месте.

В своем восторге Брижит забыла о том, что была совершенно нагая.

Ничто так не возбуждает страсть, как необходимость сохранять тайну. Своей непримиримостью г-н и г-жа Бардо превратили первую любовь дочери в эпическую драму. Брижит была Джульеттой, я – Ромео.

Вынужденные утаивать два часа для того, чтобы побыть наедине, мы проявляли ловкость тайных агентов. Нашими соучастниками были Марк Аллегре, моя мать и Кристиан Маркан. Среди вражеских шпионов, которых следовало опасаться, находились Мижану (младшая сестра Брижит), друзья семьи Бардо и все те, кто сознательно или не подумав о дурном могли сказать, что видели нас вместе. В этих условиях заниматься любовью становилось не только удовольствием, но и опасной игрой, неким достижением.

Секс не был для Брижит синонимом греха. Она не испытывала никакой психологической травмы, представляя себе картину, что отец вмешается в ее постельные дела. У нее не было никаких религиозных страхов в духе иудо-христианской дребедени, увязанной с понятием о наслаждении. Она была Евой еще до проявленного боженькой гнева в саду Эдема. И никогда не считала обнаженное тело женщин их тайным оружием соблазна. Нагота была в ее понимании той же улыбкой или краской для цветка. В этом смысле она была скорее художником, чем его моделью. Или подчас и тем и другим.