Ясунари Кавабата - Мэйдзин Страница 4

– Это было как раз двенадцатого числа. Было довольно тепло. Мы как раз собирались в Атами, ему нужно было побриться получше и мы пригласили нашего парикмахера. Тот брил его на веранде, на солнце, и вдруг муж говорит: “Господин парикмахер! В левой брови у меня есть длинный волосок. Говорят, это примета долголетия. Вы уж постарайтесь, господин парикмахер, не заденьте его случайно” – так он сказал парикмахеру. А тот убрал руки от лица и говорит: “Как же, как же, волосок на месте. У сэнсэя есть волосок счастья. Сэнсэй будет долго жить. Не беспокойтесь. Ни в коем случае не задену”.

А муж посмотрел на меня и говорит: “Про этот волосок господин Ураками, кажется, даже в газете написал. У господина Ураками острый взгляд, если он замечает такие мелочи. Правда? Пока он не заметил этот волосок, я о нём даже не подозревал». Вот так он и сказал. И знаете, даже настроение поднялось.

Пока жена говорила, Мэйдзин, как всегда молчал, лишь тень пробежала по его лицу, как от пролетевшей птицы. Мне стало неловко. Я и вообразить не мог, что Мэйдзин умрёт через два дня, после разговора о длинном волоске в брови, который пощадил парикмахер, как примету долголетия.

Конечно, не Бог весть какое событие – заметить длинный волосок в брови у старика да написать об этом. Но писал я это в такой трудный момент, когда казалось, что даже какой-то волосок может повлиять на ход событий. В Хаконэ в гостинице “Нарая” я написал следующий репортаж:

“Старого Мэйдзина сопровождает супруга, и всё время находится с ним в гостинице. Супруга Отакэ постоянно ездит в Хаконэ из Хирацука, потому что у неё в Хирацука трое детей. Самому старшему из них исполнилось лишь шесть лет. Больно смотреть со стороны, как страдают эти две женщины. Обе они заметно осунулись и побледнели с 10 августа, то есть, с тех пор, как Мэйдзин оправился после болезни”.

Супруга Мэйдзина никогда не бывает рядом с ним во время игры, но в этот день она сидела в соседней комнате и внимательно следила за Мэйдзином. На доску она не взглянула ни разу.

Супруга Отакэ тоже не появлялась в комнате, где проходит игра, но и спокойно дожидаться перерыва она, по-видимому, была не в силах. Она то стоит, то ходит по коридору, наконец, не выдержав, заглядывает в Оргкомитет:

– Отакэ ещё думает?

– Да... видите ли, положение трудное...

– Я знаю... Если бы он хоть немного поспал, было бы легче.

Отакэ Седьмой дан промучился всю ночь, пытаясь решить, допустимо ли снова начинать игру с Мэйдзином, который ещё не оправился после болезни. Всю ночь он и глаз не сомкнул, а утром всё-таки пришел на игру.

В 12.30, когда партию нужно откладывать, – был ход чёрных. Прошло полтора часа, а хода всё нет. Об обеде никто и не вспоминает. Госпожа Отакэ, конечно, не может усидеть в своей комнате. Она тоже провела бессонную ночь.

Единственный в семействе Отакэ, кому ночью сегодня удалось поспать, – это Отакэ – младший, замечательный малыш восьми месяцев от роду. Спроси меня кто-нибудь о характере Отакэ Седьмого дана, – я просто показал бы ему этого малыша – живое воплощение бойцовского духа и мужества отца. Сегодня на взрослых тяжко смотреть, и единственное моё спасение – этот Момотаро.

В этот день я случайно заметил в брови у Хонинбо Мэйдзина седой волосок длиной около дюйма. И этот длинный волосок на лице Мэйдзина с припухшими веками и вздувшейся веной был для меня якорем спасения.

Атмосферу в комнате, где идет игра, вполне можно назвать гнетущей. Я стоял на веранде и смотрел вниз на раскаленный солнцем двор. Там какая-то модно одетая барышня беззаботно бросала в пруд карпам кусочки печенья. Мне казалось, что я невольно стал свидетелем некоего тайного действа. Даже не верилось, что игра и это действо совершаются в одном и том же мире.

Обе женщины – и супруга Мэйдзина, и супруга Отакэ были взволнованы, лица их побледнели, черты обострились, выражение лиц стало жестче. Когда началась игра, супруга Мэйдзина, как всегда, вышла из комнаты, однако сегодня она вопреки привычке вскоре вернулась и наблюдала за Мэйдзином из соседней комнаты. Онода Шестой дан закрыл глаза и опустил голову. Обозревателю Мурамацу Сёфу тоже не по себе, Даже Отакэ Седьмой дан не произносит ни слова. Кажется, будто он избегает прямо смотреть на Мэйдзина, своего противника.

Вот вскрывают конверт с записанным при откладывании 90 ходом белых. Мэйдзин то и дело склоняет голову то вправо, то влево, 92 ходом он пошел на взаимное разрезание. Обдумывание 94 хода заняло 1 час 9 минут. Мэйдзин то закрывал глаза, то смотрел в сторону, иногда наклонялся вниз, будто борясь с приступом тошноты. Похоже, ему нездоровилось. Вид его не выражал внутренней силы, как бывало прежде Может быть, виной тому освещёние, или что другое, только контур лиц Мэйдзина казался размытым, словно призрачным. Даже тишина в комнате была какой-то необычной. Игроки сделали 95, 96, 97 ходы. Стук камней о доску вселял смутную тревогу, словно эхо в пустынном ущелье.

Над 98 ходом Мэйдзин вновь думал больше получаса. Он часто моргал, рот его был слегка приоткрыт, а веером он размахивал так яростно, словно старался раздуть пламя где-то в глубине своего существа. Трудно понять, как можно играть в таком состоянии.

В это время в комнату вошел Ясунага Четвёртый дан. Переступив порог, он сделал традиционный поклон. Это был очень почтительный поклон, по всем правилам. Но ни один из соперников его поклона не заметил. Когда Мэйдзин или Седьмой дан поворачивались в ту сторону, где сидел Ясунага, тот сразу же почтительно опускал голову. Ничего другого ему не оставалось делать. Вся сцена выглядела так, словно какие-то демонические силы сошлись в ужасной битве.

Едва был сделан 98 ход белых, как девушка-секретарь объявила время: 12 часов 29 минут. В 12.30 откладывание.

– Сэнсэй, если вы устали, то может быть, отдохнёте?.. – обратился к Мэйдзину Онода Шестой дан. Только что вернувшийся из туалета Отакэ тоже присоединился к просьбе.

– Отдохните, пожалуйста. Не церемоньтесь со мной. Я один подумаю над ходом и запишу его. Обещаю ни у кого не просить подсказки, и впервые за весь день все рассмеялись.

Все сочувствовали Мэйдзину и не хотели, чтобы он оставался сидеть за доской. Отакэ должен был лишь записать свой ход, поэтому особой необходимости сидеть у Мэйдзина не было. Он наклонил голову и некоторое время раздумывал, уйти или остаться...

– Пожалуй, я посижу ещё немного...

Однако он тут же встал и отправился в туалет. Вернувшись, он зашёл в соседнюю комнату и затеял веселый разговор с Мурамацу Сёфу. Вдали от доски Мэйдзин выглядел против ожидания бодро.

Оставшись в одиночестве Отакэ Седьмой дан впился глазами в позицию белых в правом нижнем углу. Он думал 1 час 13 минут, но записанный им уже во втором часу девяносто девятый ход был нодзоки в центре доски.

В то утро, когда члены Оргкомитета зашли в комнату Мэйдзина и поинтересовались, где он сегодня хотел бы играть: во флигеле или на втором этаже главного корпуса, Мэйдзин ответил:

– Я пока не могу выходить на улицу и предпочел бы главный корпус. Но ведь ещё раньше Отакэ-сан говорил, что в главном корпусе ему мешает шум водопада. Спросите лучше Отакэ-сан. Будем играть там, где он захочет. Таков был ответ Мэйдзина.

Глава 8

Волосок Мэйдзина, о котором я написал в репортаже, был седым и рос в левой брови. Однако на снимке покойного все волоски правой брови получились длинными. Не могли же они вдруг вырасти после смерти. И потом, брови у Мэйдзина были не такими уж длинными. На снимке волоски были явно длиннеё, чем в натуре, но ведь фотография не может врать.

Вряд ли дело было в обработке пленки. Я фотографировал аппаратом “Контакс” с объективом “Зонар 1.5”, и пусть я плохо разбираюсь в технике съёмки, но всё же вижу, что объектив сработал так, как надо. Для него все одинаковы: живые ли, мёртвые ли, всё равно, люди это или предметы. Незнакомы ему ни восхищение, ни чувствительность. Если я не напутал при съёмке, то “Зонар 1.5” снял всё точно. Благодаря объективу снимок покойного получился по тональности богатым и мягким.

До глубины души поразило меня то настроение, которым веяло от снимков. Несомненно, это настроение создавалось мёртвым лицом Мэйдзина. Ведь лицо человека всегда что-то выражает, хотя у покойного, конечно, за этим выражением не скрывается никаких чувств. Мне даже стало казаться, что фотографии изображают человека не живого, но и не мёртвого. Ведь он получился как живой, только спящий. Нет! И это не так. Смотришь на снимок и знаешь, что это покойный, но все равно чувствуешь в нем что-то, одинаково говорящеё и о жизни, и о смерти. Может быть, это объясняется тем, что на снимках у покойного такое же лицо, какое бывает у живых? Может быть, это лицо напоминает о многом, что случалось, когда Мэйдзин был жив? Или может быть, дело в том, что передо мной не само мертвое лицо, а лишь его фотография? Удивительно и то, что лицо мертвого гораздо отчетливеё и подробнеё видно на фотографии, чем воочию. И ещё мне подумалось, что эта фотография стала для меня символом чего-то тайного, на что непозволительно смотреть.