Елена Погребижская - Исповедь четырех Страница 4

Ирина: Вот когда я лежала ночами, когда я не могла без него спать, есть, вот реально, как в 1000 и 1 ночи, лежала, смотрела в потолок и думала: ну что же такое, как же так получается, а как теперь быть вообще и что делать? И вот тогда я себе поклялась, что как-то сделаю так, чтобы смысл моей жизни был внутри меня, а не снаружи. И вот тогда я вспомнила эту беседку и меня прямо озарило. И, бац, я увидела Ленку Петрову, эту беседку и поняла, ах вот оно, вот оно откуда было, что если ты любишь человека, то тебе обязательно должно быть плохо за это. Я сказала себе, что никогда не буду больше несчастной.

Я: И что, это сработало?

Ирина: Ну, ты знаешь, такое ощущение, что да.

«Сейчас, сейчас, подожди», — Ира пошла куда-то и принесла коробки с фотографиями. Оттуда на меня смотрели, улыбаясь, обнимая неизвестных уже никому людей, проплывая мимо на лодках, в рубашках и без, бесчисленные брюнеты с бровями.

Глава третья

Мыслить и страдать или кого потеряла отечественная философия

Вот лично мне нравилось думать о себе, что я человек несентиментальный. И если у меня и были какие-то «безуханные» засохшие цветы между пожелтевшими страницами, то все это усилием воли давным-давно отправлено в утиль. Но есть люди, которые раритеты хранят. Хотя Ира и утверждает, что недавно выкинула три килограмма писем, начиная со школы, сентиментальный архив живет у нее дома на тайных полках. И вот недавно она как раз разбирала пыльные коробки со всякими тетрадками и обнаружила свой девичий дневник. Оттуда пахнуло замогильным холодом и смурью, какую только может напустить в своем дневнике книжный романтический человек из старших классов школы. Целые куски самых темных стихов Блока, заботливо выписано все самое душераздирающее из Саши Черного и предельно мрачное из Ахматовой и Гумилева. Вот так, казалось нашей героине, только так надо жить, а остальное — мещанство.

Я: …То есть надо страдать?

Ирина: Надо страдать! Страдать и мыслить, вот мои были две иконы. Поэтому я и пошла потом на философский факультет, наверное, чтобы там вот мыслить и страдать. И все училась-училась это делать, пока не поняла, что и то, и другое — бессмысленно и глупо, и страдать, и мыслить. Вредно, вредно для здоровья!

А первая любовь, конечно же, тут же нечаянно нагрянула и была, конечно же, несчастной. И начались ночные бдения. Можно было играть всю ночь на флейте в тоске и еще можно было ходить на крышу и там, свесив ноги, сидеть на 16 этаже и размышлять. Вернее, мыслить. И вот тогда посыпались стихи. Они были о том, что теперь только молитвы, пост, вериги, раз уж не дано земного счастья, то надо же себя усмирять. «А сколько же тебе было лет?» — спрашиваю. Ира: «Четырнадцать».

Ну и, так сказать, следующей остановкой логично оказался философский факультет Московского университета.

Ира, кстати, начинала писать собственные мемуары (надеюсь, это не тайна), которые мои агенты нашли и мне передали. Так вот, там есть замечательное описание нашей героини в этот период. Пунктуация автора сохранена.

Ирина: …Итак, я ходила примерно в полусантиметре от земли, большей частью с книжкой в руках (не подумайте дурного: иногда это бывала, скажем, «Эммануэль» на английском, украдкой украденная у папы еще в Будапеште — но чаще все-таки какие-нибудь обязательные досократики или стихи, много стихов), каким-то непостижимым образом сочетая эту эфемерность со вполне земными занятиями аэробикой и отличным аппетитом, посещала комсомольские собрания, где зарекомендовала себя как растленная забугорной жизнью диссидентка, защищала честь факультета на соревнованиях по беговым лыжам (где-то валяется прикольная характеристика, которую я сама себе написала. Там были перлы типа «на первом курсе активно бегала и прыгала, за что получила путевку в спортивный лагерь, после чего бегать и прыгать прекратила»).

Легко ли проглотить веды, упанишады, Конфуция за один семестр — нагрузка уже на первых курсах была такая, что можно было сойти с ума. Но Ира, молодец, устояла.

В советское время философское образование очень уважалось, и студенты проглядывали перспективы хорошей и престижной работы. А вот музыка, наоборот, была занятием эфемерным и подозрительным. Поэтому, даже если Ира и задумывалась о том, чтобы что-то сделать со своими песнями и стихами, все равно философия перетягивала фундаментальностью. Но как в таких случаях говорит моя мама, вода дырочку найдет. «Какую, Богушевская, в конце концов, вы берете на себя общественную нагрузку?» — требовательно спросил комсомольский секретарь. — «Ну, давайте я буду петь, танцевать, что угодно». И вот приходит конкурс художественной самодеятельности, и честь родного факультета оказывается в Ириных руках.

Ира садится за рояль и исполняет свои декадентские песенки. Комсомольцам нравится. Ира получает почетную грамоту от комитета ВЛКСМ. И вот тут случается чудо, как и должно быть в волшебных сказках. Но про чудо позже, а пока про философию.

Году в 90-м — 91-м была в стране перестройка, но все еще было по-советски. Ирина уже закончила университет и училась в аспирантуре.

Ирина: Я же поступала в аспирантуру, чтобы диссертацию написать. Ты понимаешь, невозможно было оторваться от того, что, по моим представлениям, должно было дать мне уверенность в завтрашнем дне.

Я: А что должно было дать тебе уверенность в завтрашнем дне? Университет?

Ирина: Да. Преподавание истории философии. Мне казалось, что это такая стабильная, незыблемая вещь, если я буду этим заниматься, а по вечерам играть в театре, все будет просто классно.

Я: А объясни мне, пожалуйста, что делают аспиранты?

Ирина: Аспиранты все практически делают.

Я: Они преподают?

Ирина: Да.

Я: Ты преподавала?

Ирина: Да, на журфаке.

Я: А что правда, что Юлия Бордовских у тебя училась?

Ирина: Бордовских была в параллельной, по-моему, группе, но я принимала у нее один экзамен. Потом, прикинь, встречаемся мы с ней через год на «Радио Максимум», я сижу за ди-джейским пультом в наушниках, только двигаю кнопки. Она заходит читать спортивные новости и говорит: Ирина Александровна, а что вы тут делаете!? А я ей говорю: хелло, бэби.

Мне кажется, что еще бы год-два аспирантуры и Ира могла легко бы преподавать философию на журфаке и мне, а так вместо нее у нас был какой-то сухарь-философ. Если вы читаете эту книгу, то уже знаете, что Ира больше не занимается философией постпозитивизма, а ведь как хорошо у нее все шло.