Александр Бушков - Сталин. Схватка у штурвала Страница 4

«Мы, казаки, есть особая ветвь великорусского племени и должны считать себя особой нацией. Мы сначала казаки, а потом — русские. Россия — большой разлагающийся организм, и из опасения заразы мы должны стремиться спасать свои животы. Наши леса, воды, недра и земли мы удержим за собой, а Россия, если она не одумается, пусть гибнет».

И в Оренбурге мы видим тот же утробный эгоизм: пусть гибнет Россия, лишь бы нам было хорошо, «особой нации»… Легко догадаться, что и там все повторялось по тем же сценариям: какое-то время казаки благоденствовали, отгородившись от всеобщей смуты, но потом у окрепших большевиков дошли руки и до них… А посему, уж простите, лично мне нисколько не жалко людей, из своих шкурных интересов собравшихся пребывать в роли той самой обезьяны из китайской пословицы, что с высокой ветви дерева намеревалась, уютно расположившись, наблюдать драку двух тигров. Вот только тигры вовсе не загрызли друг друга насмерть, один победил, огляделся и, усмотрев обезьяну, решил перекусить…

Но ведь были и другие! И вот перед ними стоит снять шапку…

Когда по всей России возрождались казачьи традиции, когда по многим градам и весям щеголяли картинно-пестрые станичники с дедовскими «Георгиями» на груди, это поветрие, насколько мне известно, обошло те районы, что были когда-то территорией Уральского казачьего войска. Причина проста и трагична: уральских казаков больше нет. Всех прочих в России сохранилось немало, а вот уральских попросту нет…

Дело в том, что Уральское казачье войско оказалось единственным, не поддавшимся ни разложению, ни большевистской пропаганде, ни эгоистическому стремлению к созданию самостийной «державы». Крепкие хозяева, староверы, уральские казаки с самого начала без колебаний и раздора в собственных рядах выступили против большевиков. Сначала они гибли в боях. Потом, когда стало ясно, что красные побеждают, Уральское войско с семьями двинулось на юг, через казахские степи, пробиваясь в Персию. Цели они достигли, но жертвы были огромными — голод, бездорожье, холода… С Урала под командованием своего атамана вышли пятнадцать тысяч человек, а до прикаспийского форта Александровск добрались только три тысячи — выжил один из пяти… Вот потому-то возродить уральское казачество и невозможно — некому.

Единственное войско, не зараженное ни эгоизмом, ни шатаниями. Ничего общего с Доном, с Кубанью, с Дальним Востоком, где атаман Семёнов был, по сути, такой же японской проституткой, как Краснов — германской. Оба, уже в сорок пятом, получили свою петлю…

Я не собираюсь никого осуждать. Я просто хочу напомнить, что отделялись, собственно, едва ли не все — но донцы и кубанцы вызывают неприязнь как раз тем, что ныли потом, с наивными глазами уверяя, что совершенно не понимают причин красных репрессий! что понятия не имеют, откуда взялась на них этакая напасть. А взялась она из их собственного эгоизма…

Что характерно, едва ли не на всем необозримом пространстве бывшей Российской империи «самостийников» возглавляли бывшие блестящие офицеры императорской армии: в Финляндии — гвардеец Маннергейм, на Украине — генерал свиты его императорского величества Скоропадский, в Эстонии — полковник царской армии Лайдонер, который, чтобы не мелочиться, быстренько произвел себя в генералы…

Прибалтика, естественно, шагала в первых рядах «самостийников». Причем со всеми специфическими чертами, прибалтам свойственными. Вот как, например, обстояло дело в Латвии. Сначала премьер-министр новорожденной державы, на которую всерьёз нажимали красные, господин Ульманис заключил договор с германским командованием: всякий германский солдат, который не менее четырех недель будет участвовать в боях против местных большевиков, получит гражданство Латвии и преимущественное право на получение немалого участка земли.

Договор был оформлен письменно. После чего немало крестьян в германской форме, мечтавших о собственной землице, примкнули штыки и быстренько вышибли за пределы Латвии красных. Но тут г-н Ульманис цинично заявил: мол, в Версальском мирном договоре четко прописано, что никто больше не обязан соблюдать обязательства перед Германией. И обманутые немцы, так и не получив земли, поплелись в фатерланд, надо думать, выражаясь в адрес Ульманиса витиевато и многоэтажно…

В Эстонии тяжесть борьбы с красными вынесли на себе отряды белогвардейцев. После чего благодарная независимая Эстония, быстренько заключив мир с Москвой, их разоружила и загнала за колючую проволоку, на лесозаготовки.

В Литве, в городе Вильно, где литовцев испокон веку жило-проживало не более двух-трёх процентов, литовское экстремисты подняли мятеж и начали резать подряд всех «инородцев». Правда, дело не выгорело: марш-броском примчалось два конных полка польского генерала Люциана Желиговского, вышибли эту банду из города и гнали еще километров десять. Город Вильно попал в руки литовцев благодаря Сталину только в 1940 г. и вместо своего исконного, многие века сохранявшегося названия получил какое-то новое, которое я никак не могу запомнить.

Между прочим, все три прибалтийские крохотульки смогли обеспечивать своим гражданам на пару десятков лет худо-бедно сносное существование исключительно оттого, что совершенно по-большевистски провели грабительскую земельную реформу. В Эстонии и Латвии новоявленная власть попросту конфисковала земли у прежних владельцев «некоренной» национальности, русских и немцев (а в Литве еще и у поляков), и кое-как наделила участками «коренных». Чем это отличается от той же коллективизации, лично мне решительно непонятно. Грабеж — он и есть грабёж, как его ни именуй и какими «национальными интересами» ни прикрывай…

В общем, в начале восемнадцатого года, куда ни взгляни, пышным цветом расцвели суверенитеты. Армии практически не существовало.

И правительству Ленина-Троцкого-Сталина пришлось подписать с Германией «похабный» Брестский мир.

Его тоже порой кое-кто рассматривает как «выполнение обязательств большевиками перед финансировавшими их немцами». Но жестокая правда истории в том, что воевать молодая республика попросту не имела ни сил, ни возможности. В первую очередь оттого, что никто не хотел воевать.

Кстати, по воспоминаниям Ф. Раскольникова, термин «похабный» выдумали не критики большевиков, и даже не Ленин первым его запустил в обиход: делегаты с фронта, добравшись до трибуны, в голос твердили одно: «Дайте мир, пусть похабный!».

Было бы самоубийством воевать с Германией — тоже разоренной и истощенной войной, но находившейся по всем параметрам в гораздо лучшем положении. Ленин и его сторонники это прекрасно понимали. Другую позицию занимали так называемые «левые коммунисты» во главе с «любимцем партии» Бухариным, за которым числилось одно-единственное достоинство: о чем бы ни зашла речь, он мог часами предаваться ужасающему словоблудию (за что насмешник Троцкий тогда же окрестил его «Коля Балаболкин»). Бухаринцы стояли как раз за продолжение войны любой ценой. Правда, при этом они не рассчитывали не то что на победу, но даже на ничью. Они с самого начала знали, что новорожденная Советская Россия тевтонами будет моментально разбита. Но этого именно они и жаждали, на несколько десятков лет предвосхитив знаменитый тезис председателя Мао: «Чем хуже — тем лучше». Дальний расчет у бухаринцев был незатейливый и людоедский: гибель Советской России под ударом кайзеровской военной машины должна стать примером и уроком для «мирового пролетариата», который, узрев этакое варварство, устыдится, воспрянет и поднимется на тот самый последний и решительный бой, сметая «старые режимы». О чем со свойственным ему всю сознательную жизнь простодушным цинизмом вещал тогда сам Коля Балаболкин-Бухарин: