Варлаам Рыжаков - Капка Страница 4

Мама подняла полушалок:

- Не подходи! - Сжала губы, побледнела.

- Ну, ну, Агриппина, не балуй.

Еремей посмотрел на уродливый пенек и покачал головой.

- Как кабаны грызли.

Он протянул руку и взял у мамы топор.

- Не трог! - взвизгнула я. - Отдай!

Еремей нахмурился.

Постоял немного, сказал:

- Идемте за мной.

Губы у мамы дрогнули. Она заплакала.

- Еремей Николаич, четверо у меня...

- Знаю. Идем.

Еремей широко зашагал в лес.

Мы с Колькой перепугались.

- Цыц! - прикрикнула на нас мама и резко накинула на голову полушалок. - Идем, душегуб.

Срубленная сосенка, распластав ветви, сиротливо лежала на желтой траве.

Еремей привел нас к своей сторожке. Взошел на расшатанное крыльцо, снял ружье, распахнул дверь, в которую тут же юркнула собака.

- Заходите!

- Нет уж, мы и здесь постоим, - ответила мама. - Пиши свою бумагу.

Еремей сердито бросил в угол наш топор.

- Бумагу... Нет у меня бумаги.

- Нет, - удивилась мама, - а пошто ты нас сюда притащил?

- Поговорить захотелось, Агриппина Васильевна.

- Знаем мы твой разговор. Пиши скорее, а топор верни. Нельзя нам без топора-то.

- Знамо, нельзя. Входите.

Мы боязливо прошли мимо Еремея. В маленькой избе было пустынно. Пахло жареным мясом.

На полу, возле кровати, лежала волчья шкура с когтистыми лапами и оскаленной головой. Над кроватью на березовом сучке сидел с застывшими круглыми глазами филин. У небольшого окна деревянный стол, скамья. На краю скамьи цинковое ведро с водой. В воде ковш. Под самым потолком электрическая лампочка. На кровати полосатый матрац, скомканная цветастая подушка, серое байковое одеяло и овчинный тулуп. Под кроватью, на соломенной подстилке, лежала собака.

Как только мы переступили порог, она заурчала.

- Цыган! - строго прикрикнул на нее Еремей.

Собака покорно положила голову на солому, приветливо замахала хвостом.

- Присаживайтесь.

- Мы так. Мы привычные.

- Что, боитесь? Еремея все боятся. Еремея никто и за человека-то не считает.

Мама в страхе присела на уголок скамьи.

- Дык, Еремей Николаич...

- Душегуб. Поперек горла у всей деревни стал. Изверг. Лес не дает губить... И не дам! И на тебя акт писать буду.

Мама глубоко вздохнула:

- Пиши. Чем платить-то я стану? Ребятишками?

- Вижу.

Еремей вышел, размашисто хлопнул дверью. В окнах звякнули стекла.

- Одичал, сердешный, совсем одичал, - жалостливо проговорила мама.

Еремей вернулся, поставил на стол нарядную деревянную чашку с душистым крупитчатым медом. Достал с полки каравай белого хлеба, нарезал толстыми ломтями.

- Ешьте.

Мама спросила:

- Ты что, всех, кого изловишь в лесу, спервоначала медом кормишь?

- Как же. Держи карман шире. Я бы и вас оштрафовал и в три шеи выгнал бы из леса. Да вот закавыка вышла... Топор твой мне всю душу разворошил. С таким топором в лес идет только горе-горемычное!..

Мама застеснялась, спрятала под лавку ноги.

Еремей снова вышел. Дверью не хлопнул, прикрыл ее осторожно и плотно.

Мы сидели не шелохнувшись. На мед старались не глядеть. Разве что украдкой.

Под нарами во сне взвизгнула собака. Открыла один глаз, посмотрела на нас равнодушно и опять закрыла.

Еремей не возвращался.

Я положила на стол руку и невзначай взяла ложку. Испугалась. Посмотрела на маму. Мама молчала.

Крупитчатый мед очень вкусный.

Когда Еремей вернулся в избу, нарядная чашка была пуста. Мы с Колькой облизывали ложки.

Еремей снял шапку, бросил ее на кровать, вытер ладонью потный лоб, отрывисто сказал:

- Пошли.

У крыльца стояла запряженная в рыдван лошадь. На рыдване - короткие сухие сосновые жерди.

Еремей взял вожжи.

- Ну, милая, трогай!

- Мама, а топор-то?

- Тут он, под дровами, - ответил Еремей. - Ну, шевелись!

Сытая, гладкая лошадь шагала ходко. Воз на ухабах ворочался, поскрипывал. Мы с Колькой впритруску бежали стороной. Мама задумчиво шла рядом с Еремеем.

- Ну, милая, ну! - покрикивал изредка Еремей.

Мама кашлянула, проговорила:

- Чудной ты, Еремей.

Еремей не ответил.

- Своих жердей тебе не жаль, а в лесу палку боже упаси тронуть.

- Лес не мой. Государственный.

- А мы-то чьи?

- Тоже государственные.

- Ну так и вот.

- Вот-то, Агриппина, вот, да и не совсем вот. К примеру, на твой усад зайдет твоя же свинья, каково ты на это посмотришь? Погонишь небось?

- Погоню.

- А зачем? Картошку-то ты для нее же растишь.

- Так она ж попортит все.

- Вот потому и я стерегу лес. Ну, милая, тяни!

Меж деревьев мелькнула светлая опушка.

Мы с Колькой, обрадованные, побежали вперед. Нам поскорее хотелось погреть на солнышке озябшие ноги да и подальше уйти от Еремея.

Его громоздкая фигура, тяжелые шаги и всегда угрюмое волосатое лицо пугали нас.

- Он медведя верняком поборет, - тревожно оглядываясь назад, шептал Колька. - И трактор, пожалуй, остановит.

На опушке Еремей передал вожжи маме.

- Дальше, Агриппина, я не ходок. Не примает меня ваша деревня.

- Она и твоя также.

- Моя... Не знаю... Всю жизнь я в ней чужой. Ну, да ладно. Бог нас рассудит.

Еремей вынул из воза лопату.

- Лошадь пусть мальцы пригонят. Я их тут подожду на опушке.

Еремей вскинул лопату на плечо и пошел к лесу.

Лошадь, повернув голову, проводила его большим черным глазом, беспокойно заржала.

- Ну, милая! - по-еремеевски крикнула мама, дергая вожжи.

Обратно мы ехали вдвоем с Колькой. Еремея на опушке не оказалось. Мы покричали. Никого. Колька спрыгнул с рыдвана и обмотал вожжами дерево.

- Никуда не уйдет. Бежим.

- Нет, Кольк, так нельзя. А вдруг ее волки съедят. Что тогда? Давай в лес зайдем, посмотрим.

Колька мялся. Я видела, что ему не хочется в лес. Мне и самой не хотелось, но идти надо было.

Я взяла Кольку за руку.

- Идем.

- Только недалеко.

- Ага.

Под Колькиной ногой треснул сучок. Мы вздрогнули и затаились.

"Тук, тук, тук!" - вдруг донеслось до нас.

- Это, Кольк, дятел. Не бойся.

- Смотри-ко, - шепнул Колька.

Я приподнялась на цыпочки. Рядом с лучинистым пеньком, где мама срубила дерево, Еремей сажал новую маленькую сосенку. Мы с Колькой удивленно переглянулись. Еремей утоптал под сосенкой землю и, не поднимая головы, вдруг спросил:

- Лошадь пригнали?

Под нашими ногами зашуршали сухие листья, затрещали ветки...

Дома я спросила маму:

- Мам, а за что Еремея не любят?

- Старостой он при немцах был.

- И людей убивал?

- Отступись! Вишь, мне некогда. На вот постирай, а я пока поросенка накормлю.

Я засучила рукава, встала к корыту. Я любила стирать.

Взбитая в корыте мыльная пена, словно живая, дышит и колышется.