Дмитрий Мережковский - Наполеон Страница 4

За человеческую память не было такого ужаса, как гибель шестисоттысячной Великой Армии в русском походе 1812 года. Наполеон знал, знала вся армия, что не пожар Москвы, не мороз, не измена союзников виноваты в этой гибели, а он, он один. Что же, возмущалась, роптала? Нет, только старые усачи-гренадеры тихонько ворчали, а все-таки шли, теперь уже не за ним, а рядом с ним, потому что он шел среди них пешком, по снегу, с палкой в руках. „На Березине оставалась только тень Великой Армии; но он все еще был в ней тем же, что надежда в сердце человека“. Идучи рядом с солдатами, ничего не боялся от них, говорил с ними ласково, и они отвечали ему так же. „Скорее обратили бы оружие на себя, чем на него“. — „Падали и умирали у ног его, но и в предсмертном бреду не роптали на него, а молились“.[37]

Франция содрогнулась от ужаса, когда получила 29-й бюллетень о гибели Великой Армии. В конце его было сказано: „Здравие его величества никогда не было в лучшем состоянии“. — „Семьи, осушите слезы: Наполеон здоров!“ — горько смеялся Шатобриан.[38] А простые люди плакали, когда Наполеон, вернувшись в Париж, говорил им перед новым набором: „Вы меня избрали, я дело ваших рук, вы должны меня защищать!“[39]

В кампании 1812-го погибло 300 000 человек, а новый набор объявлен в 180 000. Только очень молодые люди попали в него: старших давно уже забрали. „Эти храбрые дети жаждут славы: ни направо, ни налево не смотрят, а всегда вперед“, — восхищался ими маршал Ней; восхищался ими и Наполеон: „Храбрость из них так и брызжет!“[40]

Когда же и эти погибли под Лейпцигом, пришлось забирать на 1814-й уже совсем молоденьких мальчиков безусых, похожих на девочек, — „Мари-Луиз“. Многие из них и ружья зарядить не умели. Но в несколько дней похода доросли до старых солдат 96-го, победителей мира.

Что говорит один современник о триумфальном шествии Наполеона с Эльбы в Париж, можно бы сказать о всей его жизни: „Шествие человеческих множеств за ним, как огненный след метеора в ночи“.[41]

Народ верен ему до конца, и после Ватерлоо пошел бы за ним. На пути из Мальмезона в Рошфор — на Св. Елену, — толпы за ним бежали и кричали сквозь слезы: „Виват император! Останьтесь, останьтесь с нами!“[42]

Члены палат, министры, маршалы, братья, сестры, любовницы — все изменяют ему, а народ верен. Чем люди выше, ближе к нему, тем хуже видят его, меньше любят; чем ниже, дальше от него, тем видят лучше и любят больше, „утаил от премудрых и открыл младенцам“.

Старую негритянку-египтянку роялисты в Марселе, во время белого террора 1815-го, заставили кричать: „Виват король!“ Но она не хотела — кричала: „Виват император!“ Ее повалили ударом штыка в живот. Она приподнялась и, держа обеими руками выпадавшие внутренности, крикнула: „Виват император!“ Ее бросили в вонючую воду старого порта; и утопая, в последний раз она вынырнув, крикнула: „Виват император!“[43]

Да, люди так никого не любили, так не умирали ни за кого, вот уже две тысячи лет.

Страшно то, что он говорит: „Такой человек плюет на жизнь миллиона людей!“ Но, может быть, еще страшнее то, что миллионы людей отвечают ему: „Мы плюем на свою жизнь за такого человека, как ты!“

Что же они любят в нем? За что умирают? За Отечество, за Человека, Брата? Да, но и еще за что-то большее.

Кажется, верно угадал поэт, за что умирала Старая Гвардия под Ватерлоо.

Comprenant qu-ils allaient mourir dans cette fête,Saluèrent leur dieu, debout dans la tempête.И, зная, что умрут, приветствуют его,Стоящего в грозе, как бога своего.[44]

Но если бы тем двум гренадерам, которые под Сэн-Жан-д'Акром покрыли его своими телами, чтобы защитить от взрыва бомбы, сказали, что он для них бог, они бы не поняли и, может быть, рассмеялись бы, потому что, как старые, добрые санкюлоты, ни в какого Бога не верили.[45]

В ночь накануне Аустерлица, когда император объезжал войска, солдаты вспомнили, что этот день — первая годовщина коронованья, зажгли привязанные к штыкам пуки соломы и сучья бивуачных костров, приветствуя его восьмьюдесятью тысячами факелов.[46] Он уже знал, и через него знала вся армия вещим предзнанием — Наполеоновским гением, что завтрашнее „солнце Аустерлица“ взойдет, лучезарное. Так и сказано в бюллетене: „Le soleil se leva radieux. Солнце взошло, лучезарное“. Но какому солнцу поклонялись на этой огненной всенощной, люди не знали. Если бы жили не в XIX веке по Р. X., а во II–III, то знали бы: богу Митре, Непобедимому Солнцу — Sol Invictus.

Бедному „идеологу“, Ницше надо было сойти с ума, чтобы это узнать: „Наполеон — последнее воплощенье бога солнца, Аполлона“. И мудрый Гете это, кажется, знал, когда говорил: „Свет, озарявший его, не потухал ни на минуту; вот почему судьба его так лучезарна, — так солнечна“.

„Холодно тебе, мой друг?“ — спросил Наполеон старого гренадера, шедшего рядом с ним на Березине, в двадцатиградусный мороз. „Нет, государь, когда я на вас смотрю, мне тепло“, — ответил тот.[47]

Так мог бы ответить древний египтянин своему фараону, богу солнца: „Воистину, из Солнца изшел ты, как дитя из чрева матери“.[48]

Солнечный миф о страдающем богочеловеке — Озирисе, Таммузе, Дионисе, Адонисе, Аттисе, Митре — незапамятно древний миф всего человечества — есть только покров на христианской мистерии.

Солнце восходит, лучезарное, а заходит в крови закланной жертвы; солнце Аустерлица заходит на Св. Елене. Св. Елена больше, чем вся остальная жизнь Наполеона: все его победы, славы, величье — только для нее; жизнь его нельзя понять, увидеть иначе, как сквозь нее.

Молится ли он или кощунствует, когда говорит на Св. Елене: „Иисус Христос не был бы Богом, если бы не умер на кресте!“[49] Как могли это сказать те же уста, что сказали: „Такой человек, как я, плюет на жизнь миллиона людей!“ Или он сам не знает, что говорит? Пусть, — это все-таки не пустые слова, а может быть, самые полные, тяжкие, все решающие в его судьбе.

Пусть ему самому кажется, что Св. Елена, не жертва, а казнь. Объяснить и, может быть, оправдать его — значит объяснить Св. Елену, показать, почему она все-таки не казнь, а жертва, не гибель, а спасенье. Ничего подобного не могло быть в судьбе Александра и Цезаря, а Наполеон без этого не был бы героем христианской — все-таки христианской Франции, все-таки христианского человечества.

Так понял и народ. Это и значит: Наполеонов миф — покров на христианской мистерии. „Я не могу себе представить рая без моего императора“ — это мог бы сказать и народ.