Илья Стогоff - Буги-вуги-Book. Авторский путеводитель по Петербургу, которого больше нет Страница 4

Одна из обитательниц литературного общежития позже писала:

Про этот дом говорили, что он елизаветинских времен и принадлежал когда-то чуть ли не Бирону. Но нам он был ценен совсем другим. Сегодня кажется, что от него, как от печки, все и началось. Редкий писатель сегодня, ткнув пальцем в то или иное окно, не скажет:

– Здесь я жил и писал свой том первый…

Литераторы принялись делить помещения. В «обезьяннике» (полуподвальной комнате для прислуги) поселились романтик Александр Грин и пара совсем молодых драматургов. Молодежь пыталась что-то писать, а туберкулезный и мрачный Грин спивался и ночи напролет пытался дрессировать тараканов.

В бывшую ванную заселилась художница, ученица Рериха. Даже в самые студеные зимы она одевалась в зеленые индусские шаровары и все равно рисовала. Правда, потом выламывала картины из подрамников и, пытаясь согреться, жгла подрамники прямо в ванне.

В узком пенале, который при прежних владельцах служил, скорее всего, стенным шкафом, поселилась писательница Ольга Форш. Сидя в этом шкафу, она умудрилась написать целых два исторических романа. Зато критику и переводчику Акиму Волынскому досталась вся гигантская спальня мадам Елисеевой. Тот поставил у самой двери узкую железную койку и спал на ней, в пальто и галошах, свернувшись клубочком, а вглубь необъятной комнаты ходить не рисковал.

Называться все это вместе стало «Дом искусств», сокращенно «Диск». Хотя чаще заведение именуют «Сумасшедшим кораблем». Под таким названием вышла повесть Ольги Форш, в которой та описывала развеселые будни литераторского общежития. «Корабль» – потому что угол дома действительно напоминал нос корабля, разрезающий волны, а почему «сумасшедший», было понятно и безо всяких объяснений.

Жили тут голодно, зато весело. На карточки обитателям выдавали в основном сушеную воблу, из которой на елисеевской кухне варили суп. Ходили слухи, что, уезжая, банкир замуровал куда-то в стену свое многомиллионное состояние. Иногда, сбрендив от голода, писатели начинали все вместе простукивать стены. Осип Мандельштам, ни с кем не делясь, проедал карточки в первую же неделю, а потом бродил по всему дому, заводил разговоры о поэзии и, усыпив бдительность хозяев, неожиданно говорил:

– Ну что это мы? Давайте-ка уже наконец и ужинать!

Здесь же, сидя на пропахших воблой кроватях, принимали иностранных селебрити. Типа специально приехавшего из Англии полюбоваться на фантастические эксперименты большевиков Герберта Уэллса. Пожилой, одышливый британец смотрел на то, как живут в новорожденной республике его собратья по перу, и ему казалось, что он сошел с ума.

Два или три раза на борту «Сумасшедшего корабля» проводили костюмированные балы. Номера объявлял совсем молоденький Евгений Шварц, который позже станет самым знаменитым сказочником СССР. Дамы пошили платья прямо из сорванных с окон елисеевских портьер. Зато лакеи у дверей стояли настоящие, в ливреях, уцелевших от прежнего режима. Вплотную к залу примыкала комната писателя Михаила Слонимского. Дотанцевав кадриль, сюда убегали влюбленные парочки. Их не смущало даже то, что в той же комнате на трех составленных вместе стульях обычно спал молодой сатирик Михаил Зощенко.

Хорошенькие девушки валили на мероприятия в «Доме искусств» толпами. Они приносили мэтрам тетрадки со своими стихами и соглашались уединяться в темных закоулках елисеевской квартиры, лишь бы те похвалили стихи и составили им протекцию. Мэтры цинично спали с красавицами, но читать их стихи не желали.

Литературное общежитие просуществовало в доме меньше трех лет. Это были три самых прекрасных года молодой советской литературы. В «Диске» были написаны «Алые паруса» Грина, самый первый русский шпионский роман «Месс-Менд», лучшие рассказы Константина Федина и самые последние стихи Гумилева. А в 1921-м «Дом искусств» закрыли. Литераторам было предписано освободить помещения. В бывшей купеческой квартире открыли кинотеатр «Светлая лента» (позже «Баррикада»).

Бывшие обитатели «Сумасшедшего корабля» разбрелись по свету. Кто-то уехал за границу. Кто-то стал орденоносцем и классиком советской литературы. Кто-то спился и умер. Красотки, спавшие с поэтами, постарели, подурнели, обзавелись зубными протезами и старушечьими болезнями. Дом намертво пришвартовался к набережной Мойки и перестал называться «Сумасшедшим кораблем».

Но сама легенда осталась. В Петербурге, каким он стал после того, как перестал быть столицей империи, легенды значили куда больше, чем то, что можно потрогать руками. Теперь этот город был нищ. Ехать сюда за карьерой или богатством было бессмысленно. Единственное, что он мог дать, – приобщиться к легенде. Стать частью прекрасного и мертвого мифа. Как ни странно, людей, которых такая плата устраивает, до сих пор находится довольно много.

Последние лет сто Петербург – это и есть такой вот «Сумасшедший корабль». Нищета и рушащиеся здания снаружи. Развеселая жизнь внутри. Власть уехала и увезла деньги с собой. Зато те, кто остался, могут собраться все вместе и до утра болтать на абсолютно никому, кроме них, не интересные темы.

Собственно, из таких вот разговоров, из таких вот компаний и состояла вся петербургская история ХХ века. Та история, о которой я хотел бы рассказать вам в этой книжке.

Глава вторая

Дворцовая набережная

1

В Петербурге на удивление мало привидений. Приезжим обычно показывают достопримечательности, связанные с литературой: вот дом, где Раскольников зарубил старушку, вот каменные львы, на которых пушкинский Евгений пересидел наводнение 1824 года, вот улица Бассейная, по которой ходил Рассеянный из сказки Корнея Чуковского. А с привидениями у нас как-то не очень.

Адвокат и мемуарист Анатолий Федорович Кони, правда, упоминает, что приблизительно в 1870-х на углу Невского и Рубинштейна (сейчас в этом здании «Макдоналдс») жила некая дамочка в летах, у которой квартировал хорошенький студент. Дамочка была от жильца без ума и даже рискнула объясниться ему в чувствах. Молодой человек ее отверг, и дамочка в отчаянии выбросилась в лестничный пролет. И вот, пишет Кони, с тех пор в здании иногда видят ее силуэт: пожилая женщина, прежде чем растаять в воздухе, пристально смотрит вслед хорошеньким юношам.

Забавно, что недавно я читал воспоминания Севы Гаккеля (виолончелиста из первого состава группы «Аквариум») и встретил там упоминание того же самого лестничного пролета. Сева пишет, что для оформления обложки «аквариумовского» альбома «Радио Африки» группа устроила фотосессию на том самом месте, где когда-то разбилась пожилая сластолюбица. При этом, разумеется, ничего и слыхом не слыхав о давней трагедии. Молодые и симпатичные парни долго принимали эффектные позы, фотограф щелкал камерой, но в результате вся пленка оказалась потом засвечена. Что именно с ней случилось, понять фотограф так и не смог.