Зинаида Чиркова - Вокруг трона Екатерины Великой Страница 4

   — Ладно, спасибо за совет, мудрая твоя голова, — тихо промолвила Елизавета и, едва Бестужев ушёл, велела кликнуть всё ту же Марью Семёновну Чоглокову.

Прямо и строго высказала она всё доносчице и шпионке и спросила:

   — Кто может быть?

Чоглокова смущённо переминалась с ноги на ногу.

   — Двоих отличает, — наконец выговорила она. — Лев Нарышкин да Сергей Салтыков...

Елизавета призадумалась. Слов нет, оба родовиты, да и детей уже куча.

Лев Нарышкин ведёт свой род ещё от времён второй жены Алексея Михайловича, отца Петра Первого, деда самой Елизаветы. Тут корень крепкий, самый боярский. Правда, внешностью не вышел — рот до ушей, тонкий да длинный, оттого и всегда смеяться хочется, глядя на него. А он ещё и ужимками своими смешит всех, так и этак быть ему шутом при дворе.

Сергей Салтыков красив, умён, два года назад женился, и жена уже принесла ему сына, а теперь снова ходит беременная. И род у него, пожалуй, познатнее нарышкинского: Прасковья Салтыкова из этого рода была женой слабоумного и скорбного Ивана-царя, начинавшего царствовать вместе с Петром Первым. И хоть маломощен был царь Иван, да пышная и гладкая Прасковья ухитрилась родить ему трёх дочерей.

   — Ладно, скажи слово великой княгине, пусть из этих двух и выберет. Да гляди, никому ни словечка, не то...

Чоглокова бросилась в ноги императрице:

   — Да когда ж я...

   — Иди, иди, — бросила Елизавета, — да гляди, чтоб всё чисто и скрытно было. Не исполнишь службу — высеку, — грозно пообещала она.

2

Князь Репнин в последний раз исполнял свои обязанности гофмаршала великокняжеского двора. Из Вены вернулся муж Чоглоковой, и князя отставили от должности, поручив её Чоглокову и имея надежду на то, что муж и жена вернее будут следить за великим князем и великой княгиней.

Екатерина очень горевала, когда узнала об этой отставке. Пожалуй, князь Репнин, любезнейший русский вельможа и умнейшая голова, по отзывам своих современников, единственный защищал Екатерину в глазах Елизаветы и своим вежливым обхождением и справедливостью вызывал у неё горячее уважение.

Но она давно уже поняла, что стоит ей только выказать какое-то расположение к человеку, как его тут же удаляют от двора, чтобы, не дай бог, не проявились лукавство и притворство великой княгини, о которой Елизавета уже давно сложила мнение, что та умна и, пожалуй, может составить заговор против неё, императрицы. Потому и относилась она к великой княгине так подозрительно и внимательно следила за тем, чтобы вокруг неё не образовался кружок доверенных лиц.

Царское Село было местом хорошего отдыха для Екатерины. Зимний дворец в Петербурге всё ещё был недостроен, всюду гуляли сквозняки, в широченные окна дуло, двери не закрывались как следует, печи дымили. Нигде не найти было уюта и тепла. Великолепные торжественные залы и анфилады изумительных комнат были лишь для парада, а даже императорская семья ютилась в узких и длинных комнатах, где не было никакой роскошной мебели, и придворным фрейлинам приходилось сидеть в приёмных императорских высочеств по семнадцать человек в одной комнатушке.

Да и большая часть комнат были проходными, уединения было не достигнуть, и потому Екатерина начинала ждать весны, едва только появлялось весеннее солнце и можно было перебираться в летние дворцы Петергофа или Царского Села, Ораниенбаума или какого-нибудь другого загородного местечка. Впрочем, и эти летние дворцы тоже были деревянными, строились наспех, наскоро, никто не думал о комфорте и уюте. Отделывались дорогой камкой[6] и красивыми гобеленами лишь парадные залы, чтобы можно было показать всей Европе роскошь и блеск русского двора.

Потому Екатерина стала оставлять в своих загородных дворцах часть мебели: не перевозить же её каждый раз, как это делала Елизавета. Необжитые и необставленные дворцы ежегодно весной приводились в порядок заново. Вновь привозилась вся мебель; как всегда, при перевозках часть её, драгоценная и богато изукрашенная, ломалась, терялась, и нередко случалось, что даже сама императрица сидела за столом о трёх ножках, а стулья были подвязаны бечёвками, чтобы не падали...

Но здесь, в Царском, был отличный лес, великолепная конюшня, сотни егерей, и Екатерина порой с самого раннего утра уезжала на охоту совсем одна, сопровождаемая только слугой-охотником.

Она очень любила верховую езду. Подчинялась приказаниям Елизаветы — садиться лишь в английское дамское седло, но потихоньку велела его исправить, чтобы можно было ездить и по-мужски, раскинув ноги на обе стороны коня. Садилась вроде бы в дамское седло, но едва отъезжала подальше, как откидывала вторую половину седла и лихо скакала, управляясь с конём властно и ласково. Лошади её любили — она никогда не стегала их плёткой, похлопывала по холкам с нежностью, прикармливала кусочками хлеба и сахара, и кони становились послушными и кроткими и легко несли на себе маленькую наездницу.

Густые и тёмные еловые леса и белоствольные берёзовые рощицы вокруг Царского перемежались глубокими луговинами с пёстрым весёлым разнотравьем, голубели под ясным небом искусственные прямоугольные пруды, в концах которых всё ещё шелестели пожелтевшими верхушками камыши и плавала редкая ряска, свежей лакированной зеленью сверкали регулярные сады, разбитые позади дворцов, а дороги уже пылились и сыпали тонкой, ещё не летней пылью.

Екатерина скакала по дороге, оставляя за собой шлейф туманной пыли. Трепетало павлинье перо на её маленькой шапочке, приколотой к копне роскошных каштановых волос, ветер раздувал длинную вуаль за спиной, а её пышная амазонка покрывала весь круп коня, легко перескакивающего через неглубокие овражки с крохотными ручейками, неслышно ползущими по дну. Солнце и весёлый весенний ветер били Екатерине прямо в лицо, заставляли жмуриться от тонких лучиков, попадающих в глаза, и она радостно морщилась, крепкой маленькой рукой сдерживая поводья и упираясь в стремена ногами в специальных козловых ботфортах.

Слуга скакал за ней неспешно и быстрыми глазами обшаривал всю расстилающуюся перед ним поверхность земли, отыскивая комочек серой шерсти, удирающий от охотников. Уже не раз и не два вскидывал он на плечо тяжёлый мушкет и переводил взгляд на Екатерину. Ждал, заметит ли великая княгиня тот проворный комочек шерсти, прыгуна зайца, или ему надобно будет стрелять без её приказа.

Екатерина замечала, быстро кивала головой, и конь вздрагивал от неожиданного выстрела, словно его ударяли плёткой по самому больному месту.