Е. Бурденков - Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова Страница 4

Почему-то наш дом всегда был местом сбора соседей. Я еще маленьким помню примерно такую картину, которая повторялась почти ежедневно: отец сидит и что-нибудь по обыкновению чинит из одежды, упряжи или плетет лапти. Старший брат ему помогает, мать и бабушка прядут пряжу, мы с братишкой лежим на печи и слушаем, что говорят. Вдоль стен на лавке сидят соседские мужики и бабы и ведут непринужденную беседу. О чем только не говорили! Не только о том, кто болен, кто что делает, у кого и как живет скотина и т. д., но рассказывали разные страшные истории – о домовом, о змее, который летает к солдаткам, тоскующим по своим мужьям; о том, как русалки моют волосы в речке и путают человеческие следы; как черти ночью парятся в бане, гогоча и визжа; как ведьмы и колдуны нагоняют тоску на людей, лишают их удачи в делах и наводят порчу на животных. Бывало, к концу вечера атмосфера накалится настолько, что во двор женщины выходят только группами – в одиночку ходить боятся. И ведь до чего фантазия доходила! Например, «очевидцы» рассказывали, как оборотень их завлекал, как соседская бабка Анисья «кувыркалась на трех ножках» и кошкой убегала сосать соседских коров, как русалка манила крестьянского парня, как на вечерние игры пришла неизвестная девушка, а потом скрылась, как растаяла.

На этих вечерах часто и много говорили о жизни крестьян при крепостном праве. Рассказывала об этом главным образом бабушка Варвара, которая с детства работала на барщине, – о том, как пороли крестьян на конюшне, запарывая до смерти, как издевались над девушками, особенно красивыми: их выдавали замуж только после барина или его сыновей. Многие потом сходили с ума, топились, вешались. Она указывала и могилы этих несчастных женщин за околицей, потому что на кладбище хоронить их было «грех», как умерших «не по божьей воле, а самовольно». В этих рассказах можно было встретить и Салтычих[14], и Ноздревых[15], и иных самодуров-помещиков, о которых так много сказано в художественной литературе 40-х и 60-х годов. Можно представить, какое влияние оказывали на наши детские души такие беседы!

В 1914 году, уже пройдя тюрьмы и ссылку, я приехал в родное село. После работы, почти в полночь, я отправился в баню. Пошел один. Хозяин моей квартиры, знавший меня с детства, не хотел пускать меня: как можно?! время близится к полуночи, когда вся нечистая сила действует! Я настоял на своем и пошел. Только начал мыться, слышу в предбаннике кашель, открываю дверь и вижу младшего сына хозяина, Никишку. Велел ему уходить домой, что он и сделал с удовольствием, потому что рядом был пруд, где частенько «видели» русалку. Наутро узнаю о разговоре с соседями о моей «храбрости». Порешили, что я, как бывший каторжник, душа которого все равно давно погибла, не боюсь ни бога, ни черта. Я об этом упомянул потому, что мой хозяин, Филипп Андреевич, был грамотный, развитой человек. Чего же было ждать от людей из глухих деревень, которые меня окружали во времена моего детства?

После падение крепостного права крестьяне нашего села оставались в вечном долгу у помещика, не имея ни своего леса, ни выгонов, ни лугов. Лес брали у помещика, луга, выгоны арендовали у него же, отрабатывая натурой: каждый год удобряли, пахали, сеяли, пололи и убирали барину целое поле. Все это – последствие отрезков и отработок, о которых говорил В.И. Ленин. Наши крестьяне ежегодно прудили оба пруда в уплату за езду по плотине и ловлю рыбы. Своей земли по наделу у них было мало, но и за ту платили 50 лет. Например, на нашу семью из 9 человек земли приходилось всего 4 ½ десятины, по 1 ½ десятины в каждом поле. Из трех полей ежегодно засевали два, третье оставалось под паром. Конечно, этого не хватало, и отец каждый год арендовал несколько десятин у соседей-башкир. То же делали и остальные крестьяне нашего села. Сеяли овес, просо, рожь, полбу, гречиху, горох. Пшеницу никто не сеял – она в наших краях не росла. Бывало, кто-нибудь из кулаков ради забавы на башкирской земле посеет ее с полдесятины. Про такую пшеницу говорили – «пироги растут», а «пироги» эти только по колено и давали с полдесятины много-много пудов десять.

Питались крестьяне плохо. Беднота – хлебом, квасом, картошкой, более обеспеченные, вроде нашей семьи, чай пили раз в неделю, мясо ели трижды в год. Масло, яйца шли на базар, о сливочном масле я узнал только в Уфе – в деревне у нас его не ели. Улучшали свой рацион рыбной ловлей или, как наш отец, резали скот, мясо продавали в уплату за скотину, а сбой – семье. Но и то, когда съедалась картошка, а хлеб был на исходе, питались квасом с зеленым луком и выловленной рыбой.

В таких условиях я родился и провел раннее детство. Детство крестьянского мальчика! Как много воспоминаний оно будит под старость! Постоянное общение с природой, ловля рыбы, раков, сбор грибов, охота за птицами, сусликами, летом купанье, по вечерам песни у костра, зимой катанье на коньках, на салазках. Все лето босиком и без шапки дни напролет. Солнце палит, обжигает лицо, волосы выгорают, на пятках и икрах трещины от цыпок. Дождь и грязь вымажут – не узнаешь себя. Весной ели какой-то желтый цветок, рыли в низинах дерн, добывая неведомый «красный корень». А придет зима, сколько раз Дед мороз обморозит тебе нос, щеки, руки и ноги, приходишь домой мокрый с головы до пят! Сколько раз за зиму отогревают на печке твое окоченевшее тельце! Некрасов в своем стихотворении «Крестьянские дети» правильно писал: «Положим, крестьянский ребенок свободен, растет, не учась ничему, но вырастет он, если богу угодно, а сгинуть ничто не мешает ему»[16]. Вот именно: «а сгинуть ничто не мешает ему».

Я рос, как все крестьянские дети. Хотя не был особенно озорной, в детские годы (до школы) три раза тонул, падал с колокольни; топором мне отрубили два пальца на руке; не раз падал с возов, побывал и под бороной. В 6 лет пастухом встречался с волками, попадал под сани с дровами, один раз во время игры в шар получил нечаянный удар в висок – из носа и рта пошла кровь, но полежал немного, ожил и пошел купаться с ребятами. Каждый такой случай мог кончиться смертью. Но остался жив!

Тонул я так. В первый раз – во время купанья. Нырнул с моста и попал под его старое крыло. Осмотрелся в воде и выплыл на свет. Не посмотри или растеряйся – утонул бы наверняка, ибо вдохнул воздух уже почти наверху, пополам с водой. Едва не задохнулся, но успел выбраться на берег. После этого случая я нырять боюсь и посейчас глубоко не ныряю. Хотя плаваю по-прежнему хорошо.

Второй случай произошел во время катанья на коньках – не удержался и по льду пруда вмазался в полынью. Спасли товарищи, бросившие мне связанные вместе пояски, а то бы утонул от холодной воды и тяжелой одежды.